Быт Бога

(И все – только о делах.)

Я даже, иной раз, бывал других находчивее: сапожник – в стельку, столяр – в доску, а – юрист?..

–– В норму!

… Почему я говорю эти слова?..

Себе?.. Но ведь если я могу их говорить, значит, мне не обязательно их слышать.

И всё-таки – мне обо мне.

А о чём же и о ком же?

Жизнь всё знает о жизни.

…А Нутро "органов" как было там, где оно было, так и было там, где оно было.

И – конечно, конечно!.. Я б, конечно, сам, сам – стоило бы Брата увидеть или хоть материал полистать – сразу же пошёл бы и сказал, что не должен, не имею права Брата опрашивать, потому что он мне – брат… Сказал бы тотчас!..

И не потому даже, что об этом, что опросил-то, могли узнать!.. Было, что ж, даже допрашивали чьих-то тут родственников… Меня разве что пожурили бы: эко – материал… А потому, что… это мне самому было бы… неприятно…

…Весомо жил, живу.

Сосредоточенно.

Словно бы всё улавливая: какое же у меня сию минуту настроение?..

…Да не хочу я, не хочу, чтоб обо мне хоть что-то знали. И даже про то, что меня хоть как-то касается!..

Я не хотел, да, не хотел, да, чтоб Брат ходил ко мне… Ни туда… Ни даже сюда…

Тем более, он… он – разговорчив…

И вот…

Брат не просто пришёл, а его при-вез-ли!.. Не только привезли – "доставили". И – по "факту"!.. Не только "доставили" – уже допрашивали!.. О-о!..

Рванулся я, рыча, в движение, вскочил, раскинул руки, закрыл глаза в холодном пространстве…

Возбуждённо хотелось опять немедля выбежать из теперешнего "сегодня" и вбежать в "сегодня" – в какое угодно другое!..

И не только допросили, но и… "задержали"…

Мой Брат сейчас… в Здании, в "управе".

В камере.

Сколько-то, до треска сжав глаза, прислушивался к себе, ко мне, – измождённо, измождающе…

Стыдно всегда слышать:

–– У вас такая профессия!

Стыдно теперь – что жалел раньше о таком стыде.

А как: вот я следователь, вот мой диплом, удостоверение, вот мой кабинет, ключ, сейф, вот я, изо дня в день, высекаю раз и навсегда "Следователь СО УВД", вот я с утра до вечера допрашиваю-обыскиваю-арестовываю… А между тем – полагаю, что следователь это… кто-то и где-то!.. Словом – есть где-то что-то особенное. И кабинет пограмотнее, и машинка почестнее!..

И потому это так всё для меня и во мне, что я… так, пожалуй, и остался непричастным к тому Нутру.

Неожиданное, бывает, узнаю о Нутре – то даже, что оно вообще есть.

Допрашиваю… Вдруг Папа вызывает:

–– Ты на кого работаешь?!..

И сразу же, не расшифровывая, "отпустил".

Словно б он услышал, как в воздухе раздалось: я там, где я – я, он там, где он – он…

И каждый любой так.

Едва же отчаюсь: я – самый настоящий следователь – жутко делается: неужель и у меня такие же, как у всех сотрудников, глаза – как у ныряющего в воде?!..

Не величественно живут, не величественно…

Дрожал, в брюках, в пиджаке, под одеялом…

Родители!..

Облапывают Брата в "дежурке": велят ему выложить всё из карманов, вытащить из брюк ремень… заворачивают мелочь, ключи от работы, от квартиры в бумажку…

А он – он стоит… Не бежит ко мне, не просит, не требует меня… Смотрит надменно и слепо – с уверенностью!.. Что я, его брат, знаю. Знаю!..

Я лежал, не ощущая, в какой позе… Я откровенно и чутко предавался тому, чему силился пока не предаваться…

Дрожание моё, ощущал, превращалось в дрожь как в некое вещество – и оно текло в меня как намёк на самое ближайшее моё будущее… И слышался уж какой-то словесный гул – неразборчивый пока, в отдалении.

У Брата листают его журналистское удостоверение… Брата хлопают по карманам…

А я?..

Родители – "убежденные", да ещё и учителя, школа моя и армия тоже, понятно, были "идейные"… И вот не мог же я быть просто так, без веры такой же – не мог, по крайней мере, родителям изменить!..

Я там, где нет обмана, предательства: если уж делать что-то одно всю жизнь, всю-всю, то – "приносить пользу".

А как же я, который – я?.. А так: пока я свое "я" блюду – вдруг да что-то грандиозно важное мимо проминует!.. Тем более, все, вижу, на свои "я" попросту плюют.

Да и что такое это "я"?..

Не у кого и спросить…

Во всяком случае – куда оно денется?..

Напропалую нужен выпад во что-то наиважнейшее. И – подтверждённое ощутимо ухом, глазом и логикой.

И вот я ещё солдат – а уж в "передовых рядах", сиречь партийный. А выпускник – туда, где бы всё сам, сам, с первой бумажки!..

Но вот – Время Крика…

Оказалось, всё прошлое – праховое.

И я – стал коряво говорить и весла поднял… (А каково родителям!..)

…Я – это: сам!..

Только и остается…

Истина всё равно невыразима.

Нет, выразима!

Истина – это потребность в истине.

…Легко и бодро себе ощущая, вдруг я встал – будто бы.

И будто бы передо мной какая-то дверь… А дверь та сама передо мной открылась. И не просто: в стороны двумя половинками, как в лифте. Зачем-то я вошёл. Дверцы за мной сдвинулись. Оказался я в комнатке совершенно пустой и достаточно большой… И само собой, опять же, было, что комната эта особенная… чем-то… И вот комната… качнулась… и странно качнулась!.. Она не поехала – как невольно ожидалось – вправо-влево или вверх-вниз… А она… она…

Стою я – а ноги мои вроде бы в одну сторону отплывают, а голова – в другую… Но я же лёгок и бодр, с чего бы мне падать?..

Э, да это комната… переворачивается!.. На месте переворачивается. Как коробка.

Еле, чтобы не упасть, перебежал я на стену!..

Стою, однако, теперь на стене, как на полу… Комната не шевелится больше. И вот дверь открывается, раздвигается – только теперь своими половинами вверх и вниз!.. Что ж, вернусь-ка в свою Комнату.

Вошёл.

Но Комната – та же… Но Комната… другая!.. Та же?.. Другая!..

Ощутил я, что рот мой приоткрыт, и губа верхняя подрагивает от возможности того, что называется улыбкой…

Я подождал, не дастся ли мне ещё что-то…

Но пустота опять проснулась: опять я дрожу, глаза мои закрыты, вокруг меня – Комната холодная, вокруг меня – первый этаж холодный, дом девятиэтажный, улица, Город… поля холодные, дороги пустые, другие города…

Я открыл элементарно свои, мои, глаза… увидел разводы на потолке…

У меня нет ни жилья, ни денег, ни карьеры… Но хотя бы…

Мать от калитки, в деревне было, кричит собаке на дорогу:

–– Веник! Веник! – Дескать, опасно там, много машин.

Ну, тот, на зов-то, и побежал к ней через шоссе…

Зачем меня родили?..

Я встал – теперь тягуче встал, стыдясь своих простейших движений.

Долго пил из холодного, с тумбочки, чайника.

Долго потом смотрел на тусклую искривленную комнату на боку стального чайника… Слёзы текли свеже-горячие, только что родившиеся где-то… Со школы из самовара чай не струйкой наливал, а кран выдернув – и так в жизни, думал, мало количества мгновений!

И я увидел то, что давно уже не хотел увидеть: не разводы на потолке это – а, вон, глаз и глаз, нос, рот…

И – в дрожь, как в некую хладную влагу, на миг окунулось всё тело моё… Потом стали мелко дрожать то живот, то икры ног…

Лик потолочный словно бы только чуть, как на фотобумаге, проявилось – размытые черты, – но видел я его уже сколько-то, в чём не сразу себе, мне, признавался… смотрел на него уже сколько-то… И он уже… смотрел на меня…

Один, и – один…

Ваня?.. Ваня!.. Всегда он, со школы, модное, самое модное на себе носил… А это ведь страшно: модный – в деревне!.. Беспощадно он был моден, беспощадно ко всем…

Ведь нет мира, который просто мир, а – не чей-то, не чей-то.

И смело сказал я тут себе, что глаза те, что чуть искоса на меня глядят, теперь всегда будут на меня глядеть.