Крейг Кеннеди

По мере того как он продвигался, ситуация становилась все более напряженной. Разве Кеннеди на самом деле не заставлял ее любить другого?

– Сновидец, – безжалостно продолжал он, – всегда является главным действующим лицом во сне, или сновидение сосредоточено на сновидце наиболее интимно. Сны – это личное. Мы никогда не видим во сне вещи, которые на самом деле касаются кого-то другого, кроме нас самих. Много лет назад, – продолжил он, – вы перенесли то, что новые психологи называют "психической травмой" – душевную рану. Вы были помолвлены, но ваше подвергнутое цензуре сознание отвергло образ жизни вашего жениха. В досаде вы вышли замуж за Прайса Мейтленда. Но вы никогда не теряли своей настоящей, подсознательной любви к другому.

Он замолчал, затем добавил тихим тоном, который был почти неслышен, но все же не требовал ответа:

– Могли бы вы – будьте честны с собой, потому что вам не нужно говорить ни слова вслух – могли бы вы всегда быть уверены в себе перед лицом любой ситуации?

Она выглядела удивленной. Ее обычно непроницаемое лицо выдавало все, хотя оно было отвернуто от всех нас и могло быть видно только Кеннеди. Она знала правду, которую старалась подавить; она боялась себя.

– Опасно, – пробормотала она, – быть с человеком, который обращает внимание на такие мелочи. Если бы все были такими, как вы, я бы больше не произнесла ни слова из своих снов.

Она зарыдала.

Что за всем этим стояло? Я слышал о так называемых разрешающих снах. Я слышал о снах, которые убивают, о бессознательном убийстве, об ужасных действиях сомнамбулы подсознания, о которых актер не помнит в бодрствующем состоянии, пока его не загипнотизировали. Было ли это тем, что Кеннеди стремился раскрыть?

Доктор Росс придвинулся ближе к миссис Мейтленд, словно желая ее успокоить. Крейг внимательно изучал влияние своего откровения как на нее, так и на другие лица перед ним.

Миссис Мейтленд, согнув плечи от излияния давно подавляемых эмоций этого вечера и трагического дня, взывала к сочувствию, которое, как я видел, Крейг с готовностью проявит, когда достигнет запланированной кульминации.

– Кеннеди, – воскликнул Мастерсон, отталкивая доктора Росса, когда он подскочил к миссис Мейтленд, не в силах больше сдерживаться, – Кеннеди, ты обманщик – не что иное, как проклятый доктор сновидений в научной маскировке.

– Возможно, – ответил Крейг, спокойно скривив губы. – Но нити ленты пишущей машинки, расположение букв, бумага, все отпечатки пальцев на этой записке о самоубийстве, написанной на машинке, принадлежали человеку, который нанес душевную рану, который знал самое сокровенное сердце Мадлен Мейтленд лучше, чем она сама, потому что он, несомненно, слышал о Фрейде, когда был в Вене, который знал, что она все еще хранит настоящую любовь, который выдавал себя за пациента доктора Росса, чтобы узнать ее секреты, а также получить тонкий яд кобры. Этот человек, возможно, просто задел Прайса Мейтленда в толпе, достаточно, чтобы поцарапать руку иглой, сунуть фальшивую записку в карман – все, что угодно, чтобы завоевать женщину, которая, как он знал, любила его и которую он мог завоевать. Мастерсон, вы и есть тот человек!

Следующие полчаса были заполнены калейдоскопическими событиями – вызовом доктора Лесли в полицию, отъездом коронера с Мастерсоном под стражей и усилиями доктора Росса успокоить его теперь почти истеричную пациентку, миссис Мейтленд.

Затем, казалось, в старой лаборатории, которая так часто была ареной подобных событий, воцарилось спокойствие, напряженное от человеческого интереса. Я едва мог скрыть свое изумление, наблюдая, как Кеннеди спокойно возвращает на свои места части аппарата, которым он пользовался.

– В чем дело? – спросил он, поймав мой взгляд, когда остановился с тонометром в руке.

– Ого, – воскликнул я, – это прекрасный способ начать месяц! Прошел всего один день, и ты поймал преступника. Ты собираешься продолжать в том же духе? Если да, то я уволюсь и вернусь к февралю. Я выберу самый короткий месяц, если таков темп!

– Любой месяц, какой тебе будет угодно, – мрачно улыбнулся он, неохотно убирая тонометр в шкаф.

Это было бесполезно. Я знал, что любой другой месяц был бы точно таким же.

– Ну, – слабо ответил я, – все, на что я могу надеяться, это на то, что каждый день не будет таким напряженным, как этот. Я надеюсь, по крайней мере, что ты дашь мне время сделать кое-какие заметки, прежде чем снова отправишься в путь.

– Не могу сказать, – ответил он, все еще занятый возвращением принадлежностей на привычное место. – Я не контролирую дела по мере их поступления ко мне – за исключением того, что я отказываюсь от тех, которые меня не интересуют.

– Тогда, – устало вздохнул я, – откажись от следующего. Мне нужно отдохнуть. Я иду домой спать.

– Очень хорошо, – сказал он, не делая ни малейшего движения, чтобы последовать за мной.

Я с сомнением покачал головой. Было невозможно навязать Кеннеди что либо. Вместо того чтобы выказать какое-либо желание выключить лабораторный свет, он, казалось, рассматривал ряд наполовину заполненных пробирок с рассеянностью человека, которого прервали в разгар увлекательного занятия.

– Спокойной ночи, – сказал я наконец.

– Спокойной ночи, – машинально повторил он.

Я знаю, что он спал той ночью – по крайней мере, его кровать была застелена, когда я проснулся утром. Но он исчез. Но с другой стороны, для него не было ничего необычного в том, что, когда его лихорадило от работы, он считал даже пять или меньше часов ночного отдыха роскошью. Это не имело никакого значения, когда я спорил с ним. Тот факт, что он сам преуспел в этом деле и мог оправдать свои действия, указав на других ученых, был достаточным опровержением.

Я медленно оделся, позавтракал и начал записывать то, что мог, из наспех набросанных заметок предыдущего дня. Я знал, что работа, какой бы она ни была, которой он сейчас занимался, должна была носить характер исследования, дорогого его сердцу. Иначе он оставил бы мне весточку.

Однако за весь день от него не поступило ни слова, и я не только углубился в свои заметки, но и, поскольку мой аппетит был подогрет нашим первым делом, захотел большего. На самом деле я начал немного беспокоиться из-за продолжающегося молчания. Рука на дверной ручке или телефонный звонок были бы желанным облегчением. Постепенно я начал осознавать тот факт, что мне нравились волнения этой жизни так же сильно, как и Кеннеди.

Я понял это, когда внезапный резкий звонок телефона заставил мое сердце забиться почти так же быстро, как зажужжал маленький колокольчик.

– Джеймсон, ради всего святого, немедленно найди Кеннеди и приведи его сюда, в салон красоты "Новелла". У нас самый худший случай, с которым я сталкивался за долгое время. Доктор Лесли, коронер, здесь и говорит, что мы не должны предпринимать никаких действий, пока не прибудет Кеннеди.

Я сомневаюсь, что за все наше долгое знакомство я когда-либо слышал, чтобы первый заместитель О'Коннора был более дико взволнован и, по-видимому, более беспомощен, чем он казался по телефону в тот вечер.

– Что случилось? – спросил я.

– Не бери в голову, не бери в голову. Найди Кеннеди, – почти резко крикнул он в ответ. – Это мисс Бланш Блейсделл, актриса – ее нашли здесь мертвой. Это абсолютная загадка. А теперь хватай его, ХВАТАЙ.

Был еще ранний вечер, и Кеннеди не пришел, и он не прислал никакого сообщения в нашу квартиру. О'Коннор уже проверил лабораторию. Что касается меня, то я не имел ни малейшего представления, где находится Крейг. Я знал, что дело должно быть срочным, если его ждут и помощник шерифа, и коронер. Тем не менее, после получасового энергичного телефонного разговора я не смог найти следов Кеннеди ни в одном из его обычных мест.

В отчаянии я оставил для него сообщение посыльному на случай, если он позвонит, вскочил в такси и поехал в лабораторию, надеясь, что кто-нибудь из тех, кто ухаживает за ним, все еще может быть поблизости и может что-то знать о его местонахождении. Уборщик смог просветить меня до такой степени, что рассказал, что примерно час назад за Кеннеди заехал большой лимузин и что он уехал в большой спешке.