Страница 5 из 60
Моя спальня была частью того голубого мира, который существует между ночью и рассветом, жуткого и тихого – если не считать дождя. Я нащупал свои часы на тумбочке, опрокинув при этом стакан с водой. Я хмыкнул, надел очки, нашел часы и сосредоточился на крошечных цифрах.
Пять часов, как я и предполагал.
Я просыпался в пять утра каждый день с тех пор, как вышел на пенсию. Жизнь, проведенная в военно-воздушных силах, сделает это с любым. Привыкаешь к рутине, и ничто, даже конец света, не может ее изменить. Роуз часто жаловалась на это, но вылечить меня было невозможно.
Я по привычке потянулся за банкой табака и выругался, скрежеща деснами, когда понял, что ее там нет. Я сел на край матраса, опустив ноги на холодный пол, дыхание сбилось в моей впалой груди. Я чувствовал себя таким беспомощным и одиноким. Я оглянулся через плечо на то место, которое Роуз занимала рядом со мной, и заплакал.
Через некоторое время я прекратил и высморкался. Потом я прислушался, нет ли моего приятеля за окном. Мой особенный друг приходил каждое утро. Он подбадривал меня, и хотя солнца не было видно сквозь серое небо, близился рассвет, а это означало, что он скоро начнет петь.
Я раздвинул шторы и посмотрел на унылый мир. В моем дворе не было ничего, кроме грязи. Белый туман скрыл мою бельевую веревку и сарай для инструментов, а также скрыл деревья, отмечающие, где заканчивался мой двор и начинались мили раскинувшегося леса. Единственное, чего не скрывали туман и морось, была большая голубая ель за моим окном и гнездо малиновки, уютно устроившееся в безопасности и сухое в широких иглах. Малиновка была единственным другим живым существом, которое я видел за последние три недели, за исключением стада оленей, которых я заметил пасущимися возле источника (и к тому времени источник превратился в небольшой пруд). Они были мокрыми, тощими и полуголодными, и с тех пор я их не видел. То же самое касалось лошадей, коров, овец и другого домашнего скота, который держали некоторые из моих соседей. Они остались, когда Национальная гвардия эвакуировала Панкин-Центр, но я не видел их во время спуска с горы и не слышал, чтобы коровы мычали по ночам. Обычно их звуки доносились до меня через холмы. Теперь там ничего не было.
Теперь я знаю, что, вероятно, с ними случилось, но тогда я этого не знал.
Птица была желанным зрелищем. Каждое утро она вытаскивала меня из постели своей настойчивой – и очень злой – песней, оплакивая погоду. Малиновка ненавидела дождь так же сильно, как и я. Она покидала дерево только для того, чтобы наловить червей, да и то всего на несколько минут каждое утро. Возможно, это звучит забавно, но эта птица была моим единственным другом и контактом с тех пор, как отключилось электричество. Каждое утро я с нетерпением ждал ее визита. Глупо, может быть, но, с другой стороны, я был глупым стариком. Роуз, без сомнения, могла бы что-то сказать по этому поводу, но Роуз там не было.
В то утро птица меня не разочаровала.
Как обычно, я услышал знакомое хихиканье, когда она проснулась. Сначала ее песня звучала неуверенно, но потом стала громче, сильнее и злее. Я заметил взмах крыльев в ветвях дерева, а затем она вылетела, соскочив на землю так быстро, как только могла, в надежде поймать червяка или двух, а затем вернуться в свое гнездо, промокшая и несчастная.
- Привет, - прохрипел я, мое горло все еще было пересохшим после сна. - Рад видеть тебя сегодня утром. Хочешь кофе к твоим червям?
Она приземлилась на влажную, пористую землю и начала копаться в грязи. Птица взглянула в окно, и, клянусь, она меня услышала. Может быть, она ждала встречи со мной так же сильно, как и я с ней. В последний раз наклонив голову, она вернулась к делу. Я улыбнулся, с простым удовлетворением наблюдая, как она прыгает вокруг в поисках завтрака. Яростное чириканье перемежало каждый крошечный прыжок. Я громко рассмеялся. Она не знала, насколько хорошо у нее это получалось. По крайней мере, ей не нужно было беспокоиться о никотиновой абстиненции.
Я пристальнее присмотрелся к птице. Что-то было не так с ее перьями. На ее спине и крыльях были пятна чего-то похожего на белый грибок. Мне стало интересно, что это.
Должно быть, в то утро добыча была скудной, потому что она отошла подальше от дерева, почти на полпути к сараю с инструментами, в поисках червей. Оставшаяся трава во дворе и густой, клубящийся туман почти скрыли малиновку. Я сдвинул очки на нос и прищурился, пытаясь проследить за ней. Внезапно она торжествующе присвистнула и прыгнула на что-то, чего я не мог разглядеть.
Мгновение спустя этот победный крик превратился в испуганный, и малиновка взмыла в воздух, яростно жужжа крыльями. Что-то извивалось в грязи, а затем рванулось вверх вслед за ней.
Я вскрикнул из окна, желая предупредить малиновку, хотя она уже видела это. То, что лежало на земле, было трудно разглядеть среди дождя и тумана. Я мельком увидел что-то длинное и коричневато-белое. Оно было быстрым. Онo потянулoсь к убегающей птице, а затем там, где секунду назад была малиновка, образовалась пустота.
Эта штука упала обратно на землю, как одна из тех обтягивающих игрушек, с которыми мои внуки играли, когда были маленькими. Секунду спустя онa тоже пропалa, снова исчезнув в грязи, как будто еe там вообще никогда не было.
Ошеломленный, я закрыл жалюзи и стоял там, мои руки и ноги дрожали от шока и неверия. Немного погодя, я стиснул зубы и направился в гостиную. Голубая тьма уступила место тусклой серой дымке рассвета.
Я уставился на холодный и бесполезный камин. Закрыл дымоход, чтобы он не пропускал влажный воздух. Он был сделан, чтобы не пропускать дождь, но в воздухе было так много влаги, что все в доме покрывалось плесенью, если я оставлял его открытым. Над камином висел плащ, на деревянной перекладинe, взятой из сарая моего отца. Он был старым, как и я. Так же, как и я, он пережил множество торнадо, штормов, града, молний, пожаров, засух... и наводнений. Много, много наводнений.
На каминной полке с фотографий на меня смотрела моя семья. Я погрузился в них, стараясь не думать о том, что только что увидел. Мы с Роуз в день нашей свадьбы и портрет, который мы сделали в "Уолмарте" в Льюисбурге на нашу пятидесятилетнюю годовщину свадьбы. На втором снимке она была еще красивее, чем на первом, сделанном полвека назад. Наши дети: Трейси и Дaг, когда они были маленькими. Рядом с ним были фотографии Трейси в день ее свадьбы, ее длинная белая фата, расстеленная позади нее на траве, и еще одна фотография, на которой она была со своим мужем Скоттом, сделанная в их медовый месяц. Рядом была фотография Дaга, сделанная в 1967 году, в зеленом берете, с Первой кавалерийской нашивкой, гордо украшавшей его руку, как раз перед тем, как он уехал во Вьетнам.
После этого фотографий Дaга больше не было. Это была последняя, и я до сих пор помню тот день, когда Роуз сфотографировала его. Я сказал Дaгу, что люблю его и горжусь им. Он сказал мне то же самое.
Это был последний раз, когда мы его видели. Когда он вернулся домой, то лежал в почти пустом гробу. Вьетконговцы не оставили нам много, чтобы похоронить.
Там были еще фотографии Трейси и Скотта, Роуз и меня, моего лучшего друга Карла Ситона и меня с шестнадцатифунтовым[4] сомом, которого мы вытащили из реки Гринбрайер одиннадцать лет назад, и мы вдвоем, стоящие рядом с восемнадцатифунтовым[5] оленем, которого Карл подстрелил однажды зимой, прежде чем старость помешала нам охотиться на оленей. На другом я пожимал руку нашему сенатору штата, когда он вручал мне награду за то, что я был ветераном Второй мировой войны, который прожил достаточно долго, чтобы рассказать об этом. Однако более многочисленными были фотографии моих внуков: Дарлы, Тимоти и Бойда.
Все они, вероятно, уже были мертвы, о чем я изо всех сил старался не думать. Теперь это начало возвращаться, потому что думать об их вероятной смерти было лучше, чем думать о том, что я только что видел снаружи.