Стеклянная женщина

– Мы будем спать на улице.

Она повышает голос:

– Мне нужна постель!

Он хмурится и скупо кивает.

– Так и быть. Вон за тем холмом есть один хутор. Мы будем там до темноты.

– Что же ты раньше не сказал?

Когда они добираются до этого хутора, Пьетюр велит ей остановиться и ждать его шагах в тридцати, под молодыми березками. Он стучится в дверь. На пороге, шаркая, появляется старик. Они шепчутся о чем-то, потом хозяин кивает, и Пьетюр возвращается к Роусе.

– Мы будем спать в хлеву. Вместе с лошадьми.

– Со скотом? – звенящим голосом переспрашивает Роуса.

– Нет. Скот остается на улице, как полагалось бы и нам. В такую-то погоду.

– Ты попросил его постелить нам в доме?

– Мы спим в хлеву, Роуса. Ступай за мной.

Хозяин, наблюдавший за этой беседой, окликает какого-то Тоумаса, и Пьетюр возвращается к нему. Старик машет рукой в направлении baðstofa, но Пьетюр качает головой и показывает на хлев с просевшей дерновой крышей. В конце концов старик кивает и исчезает в доме, но тут же снова появляется в дверях с двумя шерстяными одеялами. Пьетюр идет к хлеву, отворяет покосившуюся дверь и заводит внутрь лошадей.

Роуса входит в пыльную темноту следом за ними.

– Хозяин пустил бы нас в дом. И он назвал тебя Тоумасом.

– Лошади могут спать на тюках сена. Мы ляжем у них под боком.

– Почему он назвал тебя Тоумасом? – Роуса морщит нос. – Вонь здесь нестерпимая.

– Иногда на хуторах на отшибе нет отхожего места.

– И люди ходят в хлев?

– Спи на улице, коли тебе так больше нравится.

Обе лошади, послушные воле Пьетюра, уже легли, а сам он накрылся одеялом и устроился под боком у Скальм. Повернувшись к Роусе спиной, он прячет лицо в лошадиной гриве, и голос его звучит приглушенно:

– Как развиднеется, сразу в путь, так что укладывайся где хочешь, только поторопись.

Роуса бросает на него сердитый взгляд, но он уже дышит ровно и глубоко. Она забирается под одеяло и кладет голову на теплую шею Хадльгерд. Та удовлетворенно скрипит зубами и шумно вздыхает.

Роуса напряженно лежит в темноте с открытыми глазами, и кровь стучит у нее в ушах. Пьетюр, по-видимому, уснул. Наконец она обхватывает себя руками и сворачивается калачиком. Она представляет себя камнем, комочком земли, но по-прежнему чувствует, что грудь ее вздымается и опадает с каждым вдохом, что кости ее совсем хрупки, а рядом спит лживая и злобная нечисть в человеческом обличье.

Роуса вспоминает, с какой легкостью он солгал хуторянину, как весело он смеялся.

Уже проваливаясь в вязкие глубины сна, она вспоминает кое-что еще: Анна, первая жена Йоуна, была родом из-под Тингведлира.

Роусе снится Паудль. Он нежно дотрагивается до ее щеки. Она тянется к нему навстречу, но натыкается на пелену колышущегося воздуха. Когда она поднимает глаза, перед ней уже не Паудль, а Йоун. Его рука сжимается вокруг ее горла и то сдавливает его, то ослабляет хватку, пропуская воздух в ее легкие и тут же преграждая ему путь. Роуса тщится разжать его пальцы, но могучая фигура Йоуна вдруг превращается в ледяное изваяние, в порождение голубых ледниковых недр. Его когтистые руки онемели от холода, борода заиндевела. Он с ревом склоняется к ней, корчась в языках пламени, и голос его походит на гулкие завывания ветра. Почернелые пальцы впиваются в ее плечо, и она кричит.

– Тише, Роуса, тише! – Пьетюр встряхивает ее, схватив за плечи. – Ты напугала лошадей и сейчас разбудишь хозяина.

Она садится на полу и трет глаза. Обе кобылы боязливо забились в угол. Ноздри их раздуты, мускулы под толстыми шкурами ходят ходуном.

Роусу трясет.

– Я кричала?

– А еще билась, визжала и извивалась у меня в руках, как рыба.

Должно быть, это его пальцы сжимали ее плечо во сне. Содрогнувшись, Роуса поспешно выскальзывает на улицу. Студеный воздух обжигает руки и лицо – знак того, что надвигаются колючие зимние морозы. Она присаживается по нужде у задней стены: делать это прямо в хлеву омерзительно. Потом прислоняется головой к холодным доскам и ждет, пока не выровняется дыхание, чтобы возвратиться внутрь. Это не предзнаменование, Роуса. Это всего лишь сон.

Они продолжают путь в молчании. Голая земля щерится черными зубами, и лишь кое-где пробиваются корявые кустарники и жесткая пожелтелая трава. От неизбывной угрюмости пустошей у Роусы перехватывает дыхание. Горы нависают над горизонтом, будто грозовые тучи. Древнее поверье гласит, что в каждой горе живет дух, и, может, именно поэтому, когда вокруг вырастают скалы, по спине у Роусы пробегает холодок. На нее устремлены тысячи взглядов, проникающих под кожу и впивающихся прямо в душу. Она мысленно повторяет заклинание, оберегающее ото зла, и шепотом читает «Отче наш». Пьетюр бросает на нее быстрый взгляд; выражения его темных глаз в меркнущем свете не прочесть, и Роуса краснеет.

Ей хочется спросить, не кажется ли ему тоже, что за ним следят, но, присмотревшись к его лицу, она замечает, что игра медленно плывущих теней и желтоватого света меняет его черты: скулы заостряются, глаза западают. Он красив мрачной красотой, и слова замирают у нее на губах.

С наступлением сумерек угасающее небо приобретает оттенок потускнелой стали. Редкие березы тянутся к нему когтистыми ветвями. Если верить легенде, в корнях берез живет huldufólk, который обращает пожелтевшую листву в золото и соблазняет им алчных путешественников. Перед смертью несчастный только и успевает увидеть, как драгоценный металл снова становится ворохом листьев, а аульв тем временем, усевшись у него на груди, лакомится его душой.

Это назидание тем, кто жаден до денег. Почувствует ли она что-нибудь, думает Роуса, если существо из потустороннего мира начнет пожирать ее душу? Нет, выйти замуж за богача – это вовсе не то же самое, что продаться из жадности.

Чем больше миль пролегает между нею и Скаульхольтом, тем зыбче становится все кругом, как будто в здешних мрачных землях даже разум ее подергивается пеленой.

К вечеру она вдруг замечает, что они едут в другую сторону, на северо-восток, к укрытому снегом горному хребту.

Ущелье смыкается вокруг них, словно кулак.

– Разве Стиккисхоульмюр не на западе?

– Мы ищем ночлег.

– Спасибо.

– Я это не ради тебя делаю, а ради себя. Сил больше нет выслушивать твои жалобы на стужу. – Пьетюр подмигивает, и Роуса заливается краской. – И потом, – продолжает он, – мы прибудем в Стиккисхоульмюр уже назавтра, и ты должна выспаться. Негоже тебе усталой выглядеть. Йоуна лучше не сердить. Твоя забота – угождать ему.

Роуса отводит взгляд и смотрит на горы, а затем дотрагивается до шеи в том самом месте, где стеклянная фигурка холодит кожу. Иногда ей кажется, что кожаный шнурок душит ее.

– Это место зовется Мунодарнес. Мы будем проезжать четыре дома. – Пьетюр показывает на каменистую тропку, стелющуюся перед ними.

– Было бы… Спасибо.

Помолчав немного, он продолжает, настороженно глядя на нее:

– Лучше зови меня Тоумасом, покуда мы не доберемся до Стиккисхоульмюра. Люди здесь большие охотники до сплетен.

Будет ли у нее сегодня ночью крыша над головой или нет – зависит от ее ответа.

– Хорошо, – сухо говорит она.

Когда солнце уже готово вот-вот нырнуть за горизонт, они добираются до крохотного селения – четыре дома, притиснутые друг к дружке, будто сжатые в кулак пальцы.

Пьетюр стучится в дверь ближайшего дома. Когда им открывают, Пьетюр кланяется и спрашивает, не будет ли хозяин так любезен пустить их с молодой женой переночевать. Они направляются на запад. Никак не думали, что путь окажется настолько далек, поясняет он с улыбкой.

Ложь, словно вода, так и льется с его губ. Внутри у Роусы все сжимается от нехорошего предчувствия. Однако хозяин, молодой паренек с плоским и бесхитростным крестьянским лицом, молчит и согласно кивает. Похоже, он простофиля.