Страница 21 из 25
Примерно такая же история произошла с повестью Карамзина «Бедная Лиза»: следом за книжной героиней, покинутой неверным возлюбленным Эрастом, в «Лизином пруду» подле стен Симонова монастыря стали топиться юные москвички – одна, вторая, третья, четвёртая… Вскоре самоубийцы-подражательницы освоили и другие пруды и озёра. Губительное поветрие распространялось по России с угрожающей скоростью, и тогда власти прибегли к спасительной силе юмора – на берегах водоёмов стали вбивать в землю столбы со следующей надписью:
Здесь в воду кинулась Эрастова невеста,
Топитесь, девушки, в пруду довольно места!
Насмешливое приглашение возымело чудодейственный результат, враз отвратив юных дурочек от желания пойти по стопам бедной Лизы.
– …Не спеши на тот свет, сделай здесь всё как след! – провозгласил Шолохов, состроив неожиданно ёрническую мину. – Век избыть – не рукавицей тряхнуть, а домок в шесть досок от нас не убежит!
Он растабарил рот в широкой улыбке и посмотрел на небо, точно желал убедиться в отсутствии там свежих знаков, намекавших на неблагоприятную перспективу. Затем добавил с остаточным энтузиазмом:
– Как говорится, живи – почёсывайся, умрёшь – свербеть не станет, и нечего прежде времени верёвкой море морщить.
– Каждый сам кузнечик своего несчастья, – в тон ему присовокупил я.
– С другой стороны, всё в мире, что имеет начало, должно иметь и конец, – не поддержал нашего настроения Сергей.
– Это да, – неожиданно согласился классик. Но затем уточнил свою позицию:
– Загробное продолжение существует только в головах у верующих. А для атеиста всё должно успеться на этом свете, потому как для человека ничего другого природой не предусмотрено.
– Вообще-то верующим быть не так уж плохо, – сказал Сергей.
– Лично я в бога не верю, но и к воинствующим атеистам себя никогда не относил, – добавил я.
– Тю! – удивился Шолохов. – Не верующий и не атеист, кто же ты тогда будешь?
– Агностик. И пофигист.
Он примирительно поднял ладонь:
– Ладно-ладно. Обойдёмся без философских трепологий. Кто из вас верующий, а кто полуверующий или ещё как, мне безразлично. В любом разе с того света ещё не было привета, и живая кляча лучше дохлого рысака, верно?
Мы не стали возражать:
– Ну так… В принципе, да.
– Типа того, фигурально выражаясь.
– Вот и я об том же, – проговорил пришлец, скривившись в усмешке. – Интересная штука: многие деятели культуры наверняка задумываются, под каким углом доведётся им встретить свой последний час, а после, когда он приходит, городят незнамо что, разные глупости – неужто реальность им окончательно отказывает?
– Старческая деменция, – предположил я.
– Да мало ли… – менее определённо высказался Сергей. – Некоторые уходили и при памяти, вполне осмысленно. Разве только разочарование под занавес мало кого миновало.
И мы стали припоминать, какими словоизъявлениями завершили своё бренное существование известные литераторы дней минувших.
***
…Михаил Салтыков-Щедрин перед тем как скончаться от закупорки мозговых сосудов, велел домочадцам отвечать всем посетителям: «Занят… скажите: умираю». Из гостиной доносилась весёлая болтовня: там его супруга принимала визиты молодых людей. «У-у-у! – ярился Михаил Евграфович. – Я умираю, а они!»
А напоследок Салтыков-Щедрин успел поприветствовать старуху с косой боевитой репликой:
– Это ты, дура?!
…Джеймс Джойс был менее категоричен. Госпитализированный в Цюрихскую больницу по поводу перфорированной язвы двенадцатиперстной кишки, он и там продолжал предаваться рефлексии, вопрошая в никуда:
– Неужели меня никто не понимает?
После операции он впал в кому, из которой не счёл нужным возвращаться, отправившись искать понимания в иных пространствах.
…Лев Толстой придавал большое значение предсмертным словам умирающих гениев. Однако никто не знает своего последнего часа, потому Лев Николаевич, подкошенный пневмонией на станции Астапово, был застигнут врасплох – там он, желая выразить невыразимое, прошептал в горячке своему старшему сыну:
– Серёжа, истину… я люблю много… я люблю всех!
…Генрик Ибсен угасал в постели, когда сиделка, желая ободрить старика, сказала, что он сегодня выглядит немного лучше. При этом Ибсен, приподнявшись на локте, строго возразил:
– Как раз напротив!
И, откинувшись на подушку, не замедлил скончаться.
…Бернард Шоу разыграл похожий сюжет, умирая в собственном доме от почечной недостаточности. Сиделка пыталась поднять настроение девяносточетырёхлетнего лауреата Нобелевской премии набором простодушных славословий, завершив их фразой:
– …Вы – наша национальная реликвия.
– Что проку реставрировать этот древний памятник, – возразил Шоу саркастически.
Это были его последние слова.
…Дени Дидро пообедал супом и варёной бараниной, затем, выпив настой из цикория, потянулся за абрикосом. Жена запротестовала, но Дидро выразил твёрдость в своём намерении, воскликнув:
– Чёрт подери, каким образом, по-твоему, он может мне повредить?!
После этого съел-таки абрикос. Спустя минуту жена обратилась к писателю с какой-то репликой, но тот не отреагировал. Она пригляделась повнимательнее и поняла, что Дидро испустил дух.
…Александр Блок, изголодавшийся, нервно истощённый и пребывавший в депрессии из-за того, что ни народные массы, ни большевистские власти не поняли должным образом его поэму «Двенадцать», вознамерился уехать за границу. За него хлопотали Горький и Луначарский, но дело буксовало. По злой иронии, Блок скончался в тот день, когда ему выписали разрешение на выезд. Он уходил тяжело, кричал жене в бреду: «Люба, все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены? Хорошенько поищи и сожги, всё сожги!» А последними словами поэта были:
– Россия съела меня, как глупая чушка своего поросёнка.
…Марк Твен за год до своей смерти заявил: «Я пришёл в 1835 году с кометой Галлея, через год она снова прилетает, и я рассчитываю уйти вместе с ней». Так оно и вышло. Подкошенный стенокардией, писатель успел сказать дочери Кларе:
– До свидания, родная. Если мы ещё увидимся.
Позже Клара вспоминала:
– Не знаю, возможно мне показалось… Но отец на прощание подмигнул мне.
…Франц Кафка, пожираемый туберкулёзом гортани, умолял врача вколоть ему смертельную дозу морфина, чтобы избавиться от страданий. Его терзали приступы удушья и невыносимый кашель, он не мог принимать пищу, и каждое движение причиняло писателю боль.
– Доктор, дайте мне умереть, иначе вы – убийца! – хрипел он.
Когда доктор Клопшток отошёл от кровати, чтобы взять шприц, писатель попросил:
– Не уходите.
– Я и не ухожу, – отозвался медик.
– Но ухожу я… – сказал Кафка.
…Фёдор Достоевский перед смертью сжал руку жены и сбивчиво произнёс:
– Бедная… дорогая, с чем я тебя оставляю… бедная, как тяжело тебе будет жить!
…Алексис-Феликс Арвер, французский поэт, своей смертью породил анекдот, который затем Райнер Мария Рильке перефразировал в своём романе «Записки Мальте Лауридса Бригге». Находясь на больничной койке, Арвер услышал, как монахиня-санитарка говорит кому-то: «Это в конце колидора» – и, не стерпев, простонал из последних сил: «Не колидора, а коридора!». После чего не замедлил испустить дух.
…Александр Пушкин за несколько минут до кончины попросил повернуть его на правый бок. Владимир Даль, Константин Данзас и домашний доктор семьи Пушкиных Иван Спасский поторопились исполнить желание поэта и подложили ему под спину подушку.
– Хорошо, – сказал Александр Сергеевич. И немного спустя добавил:
– Жизнь кончена.
– Да, конечно, – отозвался Даль, не расслышав как следует Пушкина. – Мы тебя поворотили.
– Кончена жизнь, – тихо поправил его поэт. А ещё через несколько мгновений произнёс из последних сил: