Прокламация и подсолнух

Но Симеон на выручку не спешил. Ему и самому уже стало интересно, что это Штефан задумал и чего решил придраться к этой телеге.

– Разгружай, Кости, – вдруг велел Йоргу. – Ты ж говорил, что не торопишься? Мы ж тебя давно не проверяли? Ну и проверим. Так, для очистки совести. Мало ли что?

– Да что быть-то может? – злобно зыркнул глазами грек. – Или вам тыкву напекло?

Йоргу поглядел на Кости со всей печалью, с которой один грек может глядеть на другого.

– Тебе трудно, что ли? Ну трудно – так мы разгрузим, только утащим твою телегу на заставу, там взвесим твои подсолнухи заодно...

– И табачок! – ввернул Штефан с борта телеги, по плечо протискивая руку между подсолнухами.

Грека явственно заерзал. Бегающие глазки остановились сперва на Симеоне, потом – на Йоргу.

– Слушай, Йоргу, – нерешительно сказал Кости, – может, того... Договоримся?

Пандуры ахнули, а Йоргу тотчас пошевелил усами.

– Табачок все-таки, значит?

– Табачок, – убито признался грек и тут же недобро зыркнул в сторону Штефана. – И откуда этого кровопивца на мою голову...

– Но-но, – остановил его Симеон. – Ты мне на парня не нападай, а то у нас ведь записано, сколько раз ты тут мимо нас ездил! Как возьмем всю недоимку разом – почитай, без штанов останешься! – и позвал, не дожидаясь результатов осмотра: – Эй, Штефан! Иди сюда!

Тот соскочил с телеги, воззрился недоуменно.

– Как же, капитан?..

Симеон взял его за локоть.

– Пошли. На два слова, – и спросил, только отошли от телеги: – Чего ты к нему примотался, как репей к собаке?

Штефан хмыкнул и попробовал закинуть в рот семечку из несчастного подсолнуха таким же шикарным жестом, как это делал Кости. Едва не подавился, но, похоже, все равно остался доволен собой.

– Герр Кауфман – владелец самолучших табачных лавок в Вене, – пояснил небрежно. – У нас кто отпуск получал в столицу, непременно офицеры наказывали купить, у них тоже выходных-то негусто бывало! Ну я и услышал. А в подорожной имечко этого Кости написано, а в паспорте – что приказчик он у Кауфмана... Много ты видел приказчиков, которые курам корм возят?

Это ж надо было так жидко!.. Ну Йоргу! Шкуру спустить мало, как проглядел такое?! Уже чуть с год ушлый Кости натягивает им нос, а они и не чухнулись, дуралеи, ржали только – дурак грека, дурак грека! Первые-то разы он честно возил подсолнухи, а как пандуры замахались разгружать липкие колеса, с которых во все стороны сыпалась труха – так и пошел, небось, таскать все, что ни попадя. И если бы не Штефан – таскал бы и дальше. Симеон и сам, конечно, задумывался, но грешным делом решил, что у греки тут зазноба на хуторе, вот и таскается сюда-туда под прикрытием телеги, вроде как при деле.

Штефан сплюнул шелуху.

– Четыре года семечек не видал, – признался он. – А приехал – они еще не вызрели. Соскучился – сил нету, у меня нянька вечно лузгала и мне давала из ладошки, чищенные... А чего телегу-то не разгружают?

– Да потому что не табак у него там, – объяснил Симеон, едва удерживаясь от смеха – до того Штефана раздуло со спеси. – Точнее, не только табак. Видал, как быстро согласился с тобой?

– Не табак? А что?

– Гашиш, наверное. Или опиум. Через османскую границу чего только не тащат! Но раз это что-то тащат не из Романии, а через Романию, то на первый раз мы и правда договоримся. А то другой раз он мимо нас не поедет.

– Взятка?! – вытаращился Штефан с неподдельным возмущением.

– Не взятка, – поправил Симеон. – Налог. На наше беспокойство.

И не выдержал – все-таки захохотал.

– Ну, даешь, парень! Ну ты зараза, ярмарки не надо! Чего бы не сказать мне тихо про австрийского табачника-то? Что ты такое устроил?

Штефан поглядел безмятежно и на сей раз попал семечкой в рот с первого раза.

- 2 -

Вечером застава представляла собой живописное зрелище. Ночь обещала быть теплой, и кони высовывали любопытные носы из оставленных открытыми стойл. Внизу, под самой избой, в густой крапиве на краю двора бродил серый козел и хищно поглядывал желтыми глазами на сушившиеся на веревке рубахи.

Пандуры сидели и лежали на галерейке, на ступеньках всхода и на окрестных камушках. Курили отменный турецкий табак в длинных чубуках, чистили оружие, кто-то и рубаху штопал, пользуясь угасающим дневным светом.

Незадолго до заката с заставы ушла прошлая смена. Остались лишь те, кого не ждали полевые работы в родных деревнях. Симеон нарочно ездил в этот раз в Клошани сам, справедливо опасаясь, что под покосы и грядущую уборочную общины отпустят к нему тех, кого не жалко, и окажутся у него под началом для охраны границы полторы калеки и два буяна. Сам же Симеон столь прочно влез во время войны в солдатскую рубаху, что не мыслил теперь себе жизни в чине крестьянина, а не капитана. Йоргу, нынче вечером непривычно веселый по случаю обеспечения заставы прекрасным табаком на месяц вперед, тоже обитал на заставе круглый год, чем был удобен и начальству, которое не сыскало бы иных желающих заплатить за такое глухое место[41], и пандурам, не слишком склонным ладить с какими-нибудь новыми фанариотскими ставленниками. Да и идти ему было некуда: этого печального и въедливого таможенного чиновника который год по всему Дунаю разыскивала береговая охрана обеих соседних империй. Какой-то ушлый высокопоставленный соотечественник Йоргу из свиты господаря Иона Караджи в свое время здраво рассудил, что не будет лучшего таможенника, чем бывший контрабандист, а компания пандуров приняла Йоргу за боевые подвиги со всем уважением, и он прижился на заставе приблизительно так же удачно, как и козел, когда-то едва не забитый кольями в деревне за мерзейший характер и привычку сжирать любую тряпку...

Макарие, до появления боярского сынка самый молодой на заставе, еще скучал по дому: вполголоса переговаривался с Мороей, объясняя, как трудно будет семье управиться с покосом, когда старший сын – в пандурах, а дочка – первая вязальщица на всю деревню – в могиле. Добродушный Мороя, подавшийся в пандуры после гибели всей семьи под турецкими саблями, курил и возражал парню в том смысле, что на покос тот все равно не попадет, а вот составить компанию сестре, подведя заодно под монастырь всю деревню – самое простое дело. Но Макарко не унимался и вздыхал так жалобно, что в конце концов Мороя в сердцах хлопнул себя ладонью по колену и предложил, коли руки чешутся, отбить косу и разобраться наконец с крапивой вокруг двора, а то как ни пойдешь спьяну за нуждой – непременно обстрекаешься в самых ненужных местах.

Взрыв хохота пугнул ласточек, чертивших туда-сюда через двор.

– Гицэ-то куда пропал? – спросил Симеон, возвращая Йоргу толстенный талмуд проверенных записей и устраиваясь с трубкой на верхней ступеньке всхода, откуда было видно караульного у далекой рогатки на дороге.

Мороя пожал плечами:

– Да кто ж его знает, капитан? Появится – можешь спросить, в которой деревне он нынче ночевал.

– Точно не в родной, – ввернул Макарко. – Там попадья дюже хороша, батюшка анафемой грозил, если еще раз увидит эту рожу.

– Намнут ему бока, как пить дать, – печально высказался Йоргу. – И табачку ему тоже не достанется, ежели к дележке не вернется.

Симеон хмыкнул.

– Ладно, уж оставим долю-то.

Пандуры как по команде опустили глаза: все прекрасно знали, что Гицэ и без того вернется из своей отлучки довольным, как кот, на которого хозяйка опрокинула крынку сметаны, и потому совсем не рвались с ним делиться. Мысль же о табаке заставила всех поискать глазами нынешнего героя дня.

Штефан лежал чуть наособицу на плоском камушке с удивительно мрачным выражением лица.

– Ну вот. Кобелине Гицэ долю оставите, а с парнишкой, который всю заставу табаком обеспечил, и не поделились. Сволочи вы, клянусь святым Спиридионом, – огорчился Йоргу. – Эй, как тебя там... Штефан! Тебе трубку дать?

Парнишка вскинулся и отчаянно замотал головой:

41

… заплатить за такое глухое место… – В Валахии чиновники платили за свое место вперед и не получали жалования из казны.