Планета мистера Заммлера

Вне зависимости от правоты или неправоты мистера Заммлера, над Анджелой Грунер сейчас нависли тяжелые облака. Ее – свободную, богатую, очаровательную и лишь самую малость грубоватую – ожидала большая печаль. Первая причина – проблемы в отношениях с Уортоном Хоррикером. Он нравился ей, она была им увлечена, возможно, даже любила его. В последние два года Заммлер мало слышал о других мужчинах. Верность, строгая и буквальная, вообще-то не значилась у Анджелы в меню, но потребность в Хоррикере делала ее старомодной. Этот молодой человек занимался исследованиями рынка в какой-то фирме на Мэдисон-авеню, слыл королем статистики. Был младше Анджелы. Спортсмен (теннис, тяжелая атлетика). Родом из Калифорнии. Высокий, превосходные зубы. Дома держал гимнастическое оборудование. Анджела говорила про наклонную доску с ножными ремнями для упражнений на пресс и стальную перекладину для подтягиваний в дверном проеме, а еще про холодную мебель из хрома и мрамора, кожаные аксессуары, британские офицерские складные стулья, предметы оп- и поп-арта, множество зеркал и отраженный свет. Хоррикер был хорош собой – Заммлер не спорил, хотя и считал, что этот энергичный, немного недооформившийся молодой красавец, вероятно, имеет природную склонность к тому, чтобы стать негодяем. (Иначе зачем ему столько мускулов? Неужто для здоровья, а не для бандитизма?) «А как одевается!» – восторгалась Анджела хрипловатым голосом комической актрисы. По-калифорнийски длинноногий, узкобедрый, с рассыпчатыми длинными волосами, мило вьющимися сзади на шее, это был ультрасовременный денди. Очень придирчивый не только к своей, но и к чужой одежде. Даже Анджела подвергалась строгой инспекции в духе вест-пойнтского военного училища. Однажды, решив, что она одета неподобающе, Хоррикер бросил ее на улице. Перешел на другую сторону. Изготовленные на заказ рубашки, туфли и свитеры регулярно поставлялись ему из Лондона и Милана. Анджела говорила, что, когда Уортон сидит в кресле своего парикмахера (нет, «стилиста»!), хочется играть духовную музыку. Он стригся у грека на Пятьдесят шестой авеню в Ист-Сайде. Да, Заммлер много знал об Уортоне Хоррикере. О его здоровом питании. (Хоррикер даже приносил Заммлеру баночки с сухими дрожжами, улучшающими пищеварение, и тот оценил их благотворный эффект.) А галстуки! У Хоррикера была целая коллекция восхитительных галстуков. Неизбежно напрашивалось сравнение с чернокожим карманником. Об этом культе мужской элегантности следовало поразмыслить. Туманно припоминалось что-то важное: о Соломоне во всей его славе и о полевых лилиях[47]. Как бы то ни было, невзирая на нетерпимость к плохо одетым людям, надменную привычку себя баловать и щеголеватое имя этого американского еврея в третьем поколении, Заммлер не пренебрегал тем, чтобы всерьез подумать о нем. Сочувствовал ему, понимая, какой дезориентирующей и растлевающей силой обладают чары Анджелы. Ведь она действует коварно, хотя и не имеет такого намерения, а хочет лишь веселиться, дарить радость, быть яркой, свободной, красивой и здоровой. Относиться к жизни, как большинство молодых американцев (поколение пепси – так, кажется, они себя называют). Откровенничая с дядей Заммлером, Анджела оказывала ему честь. Почему именно ему? Из всех пожилых беженцев она считала его самым понимающим, самым образованным, самым европейски-широко-разносторонне-гибко-продвинуто мыслящим, самым молодым в душе. К тому же она полагала, что дядя Заммлер очень интересуется всяческими новыми веяниями. Не делал ли он над собой некоторых усилий, чтобы заслужить такую оценку? Не одалживал ли себя с охотой, не подыгрывал ли Анджеле, исполняя роль старого мудрого европейца? Если так, то ему следовало самому на себя обидеться. А именно так это и было. От молодой родственницы Заммлер слышал признания, которых не хотел слышать. Подобно тому, как в автобусе видел человеческие поступки, которых не хотел видеть. Но разве он не ездил снова и снова по одному и тому же маршруту, чтобы посмотреть на чернокожего вора?

Анджела описывала дяде события своей жизни прямолинейно и без умолчаний. Заходила в его комнату, снимала пальто и платок, встряхивала освобожденными волосами, окрашенными под енотовый мех и пахнущими арабским мускусом (этот запах потом держался, как ореховая морилка на пальцах, на всем плохоньком текстиле заммлеровской спальни: на сиденьях стульев, на покрывале и даже на шторах). Анджела садилась. На ногах белые чулки в «гусиную лапку» (или, как говорят французы, pied de poule), на щеках буйный румянец, голубые глаза сексуально темнеют, белая плоть горла пышет жизненными силами. Одним своим видом Анджела делала громкое заявление от лица своего пола в адрес противоположного. Сейчас люди считают необходимым слегка заглушать подобные высказывания комическими нотками, и Анджела следовала этой тенденции. В Америке определенные формы успеха требуют сопровождающего элемента пародии, насмешки над собой, сатиры, направленной на себя. Это можно было наблюдать на примере актрисы Мэй Уэст и сенатора Дирксена. В словах Анджелы иной раз как будто бы тоже сквозил чужой мстительный разум. Стул, на котором она сидела, положив ногу на ногу, казался слишком хрупким и прямым для ее бедер. Она открывала сумочку, доставала сигарету, Заммлер подносил зажигалку. Ей нравились его манеры. Выпуская дым через ноздри, она, если была в хорошей форме, глядела весело, с легкой хитрецой. Прекрасная дева. А Заммлер старый отшельник. Когда от избытка дружеских чувств к нему она начинала смеяться, оказывалось, что у нее большой рот и большой язык. Внутри элегантной женщины сидела вульгарная. Губы были красные, зато язык часто бледный. Этот язык, женский язык, играл, очевидно, незаурядную роль в ее свободной роскошной жизни.

На первое свидание с Уортоном Хоррикером она вприпрыжку примчалась из Ист-Виллиджа. Нужно было успеть добраться из южной части Манхэттена в северную с какой-то тусовки, от которой не получилось отговориться. Травку она в тот вечер не курила, только пила виски. От травы она никогда так не кайфовала, как ей особенно нравилось. Четыре раза позвонила она Уортону из переполненного клуба. Он сказал, что должен спать: уже второй час ночи. Он помешан на сне, на здоровье… Но Анджела все-таки ворвалась к нему, взасос его поцеловала и громко объявила: «Будем трахаться до утра!» Только сначала ей нужно было помыться, потому что весь вечер она томилась от предвкушения. «Женщина как скунс. У нас столько запахов, дядя!» – пояснила она. Сняв с себя все, но забыв про колготки, Анджела плюхнулась в ванну. Обалдевший Уортон сидел в халате на крышке унитаза, пока она, краснолицая от виски, намыливала грудь. Как ее грудь выглядит, Заммлер прекрасно себе представлял, ибо глубоко декольтированные платья Анджелы мало что скрывали. Итак, она намылилась, ополоснулась, мокрые колготки были с трудом, но весело стянуты, и Хоррикер за руку подвел ее к постели. Точнее, она его: он шел сзади, целуя ее плечи и шею. «О!» – вскрикнула она и была покрыта.

Мистеру Заммлеру полагалось благосклонно выслушивать подобные рассказы, изобилующие всяческими интимными подробностями. Любопытно, что Герберт Уэллс более умно и тактично, однако тоже говорил с ним о своих сексуальных страстях, хотя от такой высокоинтеллектуальной личности кто-нибудь, пожалуй, мог ожидать взглядов, более созвучных позиции Софокла: «Я с величайшей радостью ушел от этого, как уходят от яростного и лютого повелителя»[48]. Нет, ничего подобного. Насколько Заммлер помнил, на восьмом десятке Уэллс все еще страстно увлекался девушками, убедительно аргументируя это тем, что возросшая продолжительность жизни должна повлечь за собой пересмотр норм сексуального поведения. Раньше человек, измученный тяжелым трудом и плохим питанием, умирал лет в тридцать, успев к этому возрасту исчерпать свою половую силу. Ромео и Джульетта были подростками. В цивилизованном обществе средняя продолжительность жизни приближается к семидесяти годам, значит, старые стандарты грубой поспешности, преждевременного истощения и ранней обреченности пора отбросить. Злясь и даже постепенно приходя в ярость, Уэллс говорил о границах возможностей человеческого мозга, о его слабеющей с годами способности живо интересоваться новыми событиями. Утопист, он не представлял себе, что то будущее, на которое он надеется, станет эпохой сексуального переизбытка, порнографии, аномалий. Скорее, он ждал, что, когда будет счищена прежняя мрачная болезненная грязь, появится новый человек – более высокий, сильный, зрелый, мозговитый. Хорошее питание и кислород прибавят ему жизненной энергии. Он сможет есть и пить разумно, быть автономным в своих желаниях и регулировать их, ходить голым и притом спокойно исполнять свои обязанности, заниматься завораживающим и в то же время полезным умственным трудом. Да, тот трепет, который на протяжении веков вызывала у человечества преходящность смертной красоты и земных удовольствий, скоро пройдет. Сменится мудростью, порожденной продлением нашего срока.

47

И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? (Мат. 6:28–31)

48

Платон «Государство», I: 329. Перевод А. Н. Егунова.