Страница 6 из 13
Помощи нам, выжившим на войнах в Чечне, оставшимся без жилья и имущества, не полагалось. Ни государству, ни правозащитным организациям, ни меценатам не было до нас – беженцев в родной стране – никакого дела. Те, кто постарше, сдавались и умирали на улице; те, кто помоложе, хватались за любую работу.
– Твое письмо в фонде Солженицына передали именно мне, – повторила Марфа Кондратьевна. – Теперь ты во всем зависишь от меня. Тебе все равно идти некуда!
Съев скромный завтрак – овсяную кашу на воде, – Лев Арнольдович, дети и я отправились гулять в Битцевский лесопарк.
– Негоже детям целый день у телевизора и компьютера проводить, – сказала я Льву Арнольдовичу.
Он меня поддержал.
– Спасибо за суп и за кашу, Полина! – выразил признательность хозяин дома. – Мы хоть горячего поели.
Большой компанией мы вошли в заснеженный лесной массив, у которого люди отвоевали территорию, поставив на границе парка скамейки и заасфальтировав ближайшие к домам дорожки. Вдыхая аромат елей, я поднималась вверх по тропинке и, держа за руки словоохотливых Любомира и Ульяну, размышляла над тем, что Марфа Кондратьевна не отправила меня за триста километров из столицы в деревню, как планировала изначально, а все-таки пригласила в Москву.
– В лесопарке нужна зоркость, в последние годы здесь десятки трупов нашли с проломленной головой, – сообщил Лев Арнольдович, отвлекая меня от тревожных мыслей. – Говорят, битцевского маньяка поймали, но нет-нет, а люди опять натыкаются на трупы. По моему мнению, у нас тут орудуют совершенно разные маньяки и у них есть преданные последователи…
– Может, не стоит тогда с детьми здесь гулять? – забеспокоилась я.
– Отчего же? Днем безопасно! Смотри, какие прекрасные железные мосты впереди! Это по ночам тут нельзя бродить.
Дети, развеселившись от свежего воздуха, бегали по лесной полянке среди высоченных корабельных сосен, упиравшихся макушками прямо в небеса. Христофор, не обращая внимания на мои замечания, колотил палкой брата и сестер. Любомир и Ульяна закрывали лица руками и пытались увернуться. Неповоротливая Аксинья, накутанная в несколько кофт и рваную малиновую куртку, издавала гортанные крики, мотала головой из стороны в сторону и то и дело получала от Христофора палкой по спине. Из-за лишнего веса кареглазая девушка не могла убежать от мучителя.
– Ты непохожа на других нянек, Полина, – задумчиво произнес Лев Арнольдович, не обращая на детей никакого внимания. – У нас за последнюю четверть века десять постоянных работниц сменилось. В основном это были деревенские девицы, полуграмотные. У тебя на войне тоже нормальной школы быть не могло. Ты хоть книгу в руках держала?
– Я сама пишу, – вырвалось у меня.
– А что ты пишешь?!
– С девяти лет дневники веду. В Грозном статьи писала, работала журналистом в газетах. В институте училась только на отлично, сейчас в университет перевелась…
– А что в юные годы читала? – помрачнел Лев Арнольдович.
– Льва Толстого, Василя Быкова, Ремарка, Томаса Манна, Карлоса Кастанеду.
– На кой черт тебе это?! – раздосадованно спросил он.
– Чтобы знать.
– Такой няньки у нас еще не было…
– Самообразование – великое благо.
– В твоем случае чтение приводит к ненужным мечтам и делает человека несчастным.
– Вы так думаете?
Лев Арнольдович нахмурился и дал наставление:
– Твое дело – за детьми смотреть, дом убирать, кошкам лоток чистить, а книги – это так, блажь. Оставь это другим, кому по судьбе предписано, кто литературные институты кончал. Ты работать приехала. Работы много.
В мои обязанности также входило по утрам собирать Христофора в школу. Просыпаясь, он начинал истошно орать, визжать, плеваться, стучал ногами по стене и упорно продолжал лежать.
– Показывай ему повиновение, Полина, ласково проси, – требовала Марфа Кондратьевна.
– Мы одеваем его лежа! – инструктировал Лев Арнольдович. – Ни в коем случае не возражай ему! Пусть думает, что он король. Так и есть! Надевай на него штаны и футболку, пока он лежит!
Девятилетний Христофор не скрывал удовольствия от подобного расклада, он рьяно колотил меня ногами и руками, и все, чего мне действительно хотелось, – это взять его за шиворот, отвести в ванную комнату и умыть холодной водой.
– Мы воспитываем Христофора в истинно христианском духе! – заверяла, блаженно улыбаясь, Марфа Кондратьевна, собирая сумки в дальнюю поездку.
– Идиоты! – шепнула Зулай, которой перепал от второклассника нехилый пинок. – Они вырастили наглого барчука без стыда и совести! В Чечне такого бы выпороли как следует, и этот чертенок стал бы как шелковый!
Я не могла не согласиться с землячкой, зная наши суровые традиции. Но здесь, в Москве, все было иначе.
– Ненавижу школу! – покрикивал Христофор. – Ненавижу церковь! Учителей и святош – ножиком порезать! Вжик-вжик!
– Нельзя, сыночек, Господь все видит, – добродушно увещевал сына Лев Арнольдович, лежа на раскладушке и прикрывшись «Новой газетой». – Ступай в кухню, Полина тебе чаю с молоком подаст!
– Не хочу чаю с молоком! Я хочу учителей и священников ножиком вжик-вжик! – надрывался Христофор, лежа на диване в гостиной, пока я застегивала на нем зимнюю куртку и завязывала шапку.
– Правильно, ты – завоеватель. Ты ведешь себя как победитель! – потакал сыночку Лев Арнольдович.
Одетый и обутый, Христофор в любой момент мог отказаться идти в школу. Тогда мне следовало раздеть сорванца и снова уложить на диван рядом с другими детьми. Если он милостиво соглашался посетить занятия, родители давали ему десять рублей.
– Дай десятку! Дай десятку! – требовал он.
– Другим людям моего сына не понять! – приговаривал Лев Арнольдович. – Христофор всего добивается силой. Это правильно! Наш мир – это мир силы!
Положение складывалось безвыходное, но я не смела жаловаться. Позади меня зияла пропасть. Некуда сделать шаг: ни родных, ни близких, ни помощи от государства. Помогать нам, беженцам, или слушать наши истории никто не собирался. Чтобы выжить, мне следовало проявлять ангельское терпение и незаурядные педагогические способности.
Зулай в связи с моим приездом днем старалась передохнуть, слоняясь по улице, а Лев Арнольдович уходил к друзьям. Все дети были на мне: младшие не ходили в детский сад, а больная Аксинья постоянно мыкалась по квартире, царапалась и с громким воем требовала еду. Уговорить ее надеть ночную рубашку было невозможно – любые вещи она рвала, предпочитая оставаться голой.
В два часа дня Христофор возвращался из школы. Его сопровождала специально нанятая для этого женщина. Она сетовала, что мальчик всю дорогу обзывался и бил ее ногами.
В присутствии отца Христофор, не стесняясь, кидался на сопровождающую с кулаками:
– Не сметь платить ей сто рублей, папа! Я хозяин! Я сам решу, сколько надо дать прислуге! У, дрянная старуха!
Лев Арнольдович сына не останавливал, хотя было заметно, что ему неловко от слез пожилой женщины.
– Мы гуляли в парке после уроков, – оправдывалась она. – Что же случилось?
– Скверный характер и бессовестное поведение, – не сдержалась я и, обращаясь к Христофору, потребовала: – Перестань сейчас же! Мне за тебя стыдно!
– Заткнись, чеченская рабыня! Что хочу, то и делаю, – огрызнулся мальчик, ликуя от собственной безнаказанности.
Снимая с него куртку, я несколько раз получила по рукам.
– Разве я не велел тебе шевелиться быстрей? – выпалил Христофор, а затем повернулся и крикнул сопровождающей: – А ты, старуха, мне надоела, пошла прочь, а то велю тебя высечь!
Лев Арнольдович, ссутулившись, протянул «старухе» сто рублей. Когда за ней захлопнулась входная дверь, он горько вздохнул, взял бутылку коньяка и ушел из квартиры.
Христофор с раннего детства привык повелевать прислугой – в их доме всегда жили батраки за еду.
– В моей чашке нет молока! Ну-ка добавь сахара, его вчера купили! Ты теперь моя рабыня! – покрикивал он, зашвырнув ранец с тетрадками на пианино.