Нефертити

— Немного. Я также видел, как ты ловко плавала.

— Извини, что я забралась в твой бассейн без разрешения, — она опустила голову.

— Теперь ты можешь залезать туда, когда тебе вздумается.

— Летящая Красота благодарит своего повелителя, — принцесса поклонилась.

— Ты ещё побудешь во дворце?

— Нет, я уже ухожу. Я приносила старшей сестре мазь, которую составил наш лекарь Мату.

— Пообедай со мной!

— Я не могу, я обещала быстро вернуться, и все в доме будут беспокоиться, что меня нет, и никто не станет без меня обедать.

— Я могу послать слугу, который предупредит твоих.

— Нет-нет, а потом я не так одета, чтобы присутствовать на обеде вместе с вами и вашим отцом. Я буду чувствовать себя неловко.

— Ты можешь сходить переодеться, ещё есть время...

— Нет-нет, я должна знать заранее, чтобы привести в порядок лицо, уложить волосы...

— Оно у тебя так сияет, что мне больно смотреть, твоя красота ослепляет! Тебе не надо сурьмить веки и ресницы, ибо и сейчас можно утонуть в твоих глазах.

— Вы милостивы ко мне, государь! — Нефертити залилась краской смущения и снова опустила голову.

— Я хочу, чтоб ты пообедала со мной! — властным тоном произнёс фараон.

— Нет-нет, я не могу сегодня. В любой другой раз, но сегодня я... — принцесса закрыла лицо руками, ибо щёки так горели, что на мгновение она почувствовала болезненное жжение на коже. — Сегодня я... Простите меня, государь! — она поклонилась и так стремительно умчалась, что он не успел её даже окликнуть.

Юный Аменхетеп вернулся во дворец, вызвал Шуада, который составлял для него наиболее сложные послания, ибо очень хорошо знал старые и новые иероглифы, и приказал:

— Прямо сейчас составь моей тете Нефертити изящную просьбу отобедать со мной завтра в обычное для нашего распорядка время. Но когда ты будешь писать её имя, используй древние иероглифы, так, чтобы её имя прочитывалось ещё и как «Летящая красота». Напиши так, чтобы она не смогла отказаться!

Жрец удивлённо округлил брови, не понимая последних слов, ибо никто бы и не посмел отказывать фараону, а уж тем более в такой просьбе...

— Можно я напишу это приглашение после обеда? — поклонившись, спросил Шуад.

— Нет, я сам не пойду обедать, пока не прочитаю это послание, — ответил правитель.

Жрец смиренно склонил голову. Через полчаса послание было готово. Аменхетеп сам несколько раз перечитал его, изменил концовку, начертав: «Припадая к вашим стопам, с нетерпением жаждущего буду считать часы до вашего прихода». Шуад с удивлением выпятил губы.

— Перепиши и не торопись, веди линии поровнее, изящнее закругления, иначе заставлю переделывать! — строго сказал правитель.

Несколько раз прибегал слуга от отца, который звал его обедать, без молодого государя никто за стол не садился, и Ов наверняка высказывала своё недовольство. Но наследник попросил подождать, ибо занят неотложными делами.

Наконец послание было готово, Аменхетеп позвал первого царедворца и приказал ему отнести папирус с приглашением.

— Да не уходи, пока она не даст ответ, а мне нужно только её согласие. Если его не будет, во дворец можешь не являться!

— Но, ваша милость... — оторопело прошептал Илия. — Принцесса может заболеть или отказать по другой причине...

— Мне нужно только её согласие! — властно повторил государь. — Ты же оракул, вот и примени свои чары. Делай что хочешь, но без её согласия ты мне не нужен!

Илия взглянул на жреца, который имел немалое влияние на наследника, но тот лишь кислил лицо, давая понять, что помочь тут ничем не сможет. Юный самодержец, не произнеся больше ни слова, вышел из своих покоев.

Придя в столовый зал, где все его дожидались, и сев во главе длинного стола, кивнув повару, хлебодарю и виночерпию, дабы те приступали к своим обязанностям, правитель проговорил:

— На завтра я пригласил на обед митаннийскую принцессу Нефертити, а потому хочу, чтобы обед был особенным и праздничным. Также необходимо, чтобы за столом была моя мать и её сестра, а вас, Ов, я бы не хотел видеть... — эти слова были произнесены со столь решительной интонацией, что отец не осмелился противоречить сыну. Ов вспыхнула от обиды и хотела даже покинуть обеденную церемонию, но, взглянув на суровое лицо наследника и на побагровевший, молчаливый лик старого фараона, обиды не выказала, поняв, что муж не отважится её защитить, зато отношения с пасынком она испортит навсегда. Все напряжённо молчали за столом, однако юный соправитель продолжал: — Я прошу меня простить за то, что нарушаю обычную церемонию, но для меня это очень важно... — он посмотрел на отца и улыбнулся. Смягчился и старый фараон.

— Мы понимаем, — ответил он за себя и свою молодую жену.

8

Прошло почти три года, когда Хаттуса, столица Хатти, встречала своего властителя как героя. Главная улица, ведущая к царскому дворцу, была переполнена народом. С венками степных цветов и пригоршнями зерна женщины и дети громкими криками ликования приветствовали возвращение воинов и своего правителя из долгого похода. Впереди шли колонны пленных, за ними караван верблюдов и подводы с завоёванным богатством. Иноземные купцы из Египта и других дальних земель смотрели на этот торжественный въезд царя Хатти с нескрываемой тревогой: почти все соседние страны покорил вождь хеттов, заставив народы платить большую дань. За кем следующий черёд?

Эта тревога усилилась, когда по городу пополз слух, что Суппилулиума на третий же день, собрав большой военный совет, приказал военачальникам спешно собирать новые войска, мастеровым и ремесленникам латать старые и строить новые колесницы, коневодам выбраковывать лошадей, кузнецам ковать мечи, лучникам натягивать луки.

— Мы выступим через три месяца! — жёстко объявил правитель, после того как дал каждому из ратных воевод конкретное поручение, пообещав строго спросить за его исполнение.

— Куда, повелитель? — хором вопросили полководцы.

— Как куда?! — зловеще усмехнулся вождь. — Туда, куда не дошли! В Египет!

Наступило молчание. Все понимали, что с государем что-то происходит: почти всё лицо его осыпали красные гнойники — два утренних брадобрея уже болтались за городом на виселице, белки глаз пожелтели, как случалось при вспышках гнева, и никто не осмелился ему возразить. Здравый смысл подсказывал всем: старые опытные воины измотаны походами, они на пределе, и безумная затея самодержца вряд ли их обрадует, подготовить же новых лучников и конников военачальники явно не сумеют, и кислый запах поражения уже защекотал приближённым царя ноздри. Старый оракул Озри, ставший главным оракулом после сбежавшего Азылыка, смиренно дремал в углу, уронив голову на грудь.

— Что приумолкли? — обведя суровым взглядом полководцев, прорычал властитель. — Я чувствую, кое-кто из присутствующих здесь недоволен этой новостью, — Суппилулиума впился в Халеба, но тот с честью выдержал его взгляд, не став вступать в спор. — Так вот, я хочу сказать всем, что не потерплю не только возражений с вашей стороны, но даже малейших сомнений. Я знаю, мы победим! Мы взрежем брюхо этому жирному египетскому носорогу, и он сам выложит нам все свои богатства. Вы должны верить мне! Каждому слову, каждому жесту, верить безоглядно, безотчётно, душой, сердцем, задницей, чем угодно, и, не раздумывая, идти за мной, куда бы я вас не повёл! И тогда я обещаю вам: весь мир будет у ваших ног!

Царь Хатти неожиданно взглянул на дремлющего Озри и несколько секунд пристально смотрел на него. Все ожидали бури: подобного безразличия к себе правитель не переносил, но тот неожиданно улыбнулся.

— Вот настоящий провидец! — ткнув в него пальцем, громко провозгласил Суппилулиума. — Ибо, когда цари возвещают истину, даже оракулы умолкают, и им ничего не остаётся, как погрузиться в сон!

Все пребывали в панике, втайне перешёптываясь о том, что новый поход грозит им погибелью, однако никто не знал, как остановить страшные приготовления. Вся страна на какое-то время превратилась в военный лагерь, и казалось, переменить ничего не удастся. Почти каждый день самодержец вызывал к себе то одного, то другого полководца, интересовался ходом приготовлений, сам надзирал за выучкой новобранцев, требуя ужесточить натаску. Суппилулиума повелел выбросить деревянные мечи и поединки устраивать на боевых, дабы рука привыкала держать их вес, нарабатывалась отвага и осторожность. Все удивлялись неуёмной энергии самодержца, он носился на своём коньке, как юноша, словно и не было изнурительных походов и жестоких боёв.