Страница 29 из 37
У Лейбы таким постоянным союзником была семья Шпенцеров. Знаменательно, что после исключения Лейбы из училища, Шпенцеры сначала скрыли этот факт от его родителей, стараясь постепенно подготовить их к тяжелому удару и оправдать в их глазах поведение сына. Лейба оставался жить в их одесской квартире и приехал в Яновку лишь после начала обычных школьных каникул. Но, несмотря на «подготовку», мать Лейбы была так возмущена его поведением, что сначала отказывалась разговаривать с ним. Отец же отнесся к исключенному из школы более снисходительно. Троцкий считал, что «как он ни был огорчен, ему, очевидно, все-таки нравилась мысль, что его отпрыск, несмотря на звание первого ученика, дерзнул свистать высоким начальникам».
Видимо, этот случай укрепил привязанность Лейбы к Шпенцерам, вставшим на его защиту. Хотя формально воспитанием Лейбы занималась школа, нет сомнения в том, что его главными воспитателями в его школьные годы были Шпенцеры, являвшиеся типичными одесскими интеллигентами. Моисей Филиппович и его супруга не только приучили Лейбу к городским манерам и необходимости соблюдать режим дня, но и во многом повлияли на формирование его вкусов и взглядов. Хотя он полюбил чтение еще в Яновке, Троцкий замечал, что «в Одессе выбор книг был несравненно более широкий и было руководство, внимательное и доброжелательное… Чтение вслух по вечерам в первые годы моей жизни в Одессе составляло лучшие часы или, вернее получасы между концом домашних занятий и сном. Читал Моисей Филиппович обыкновенно Пушкина или Некрасова, чаще последнего», – вспоминал Троцкий.
Знакомство с русской классикой не ограничивалось прочтением книг. Среди знакомых Шпенцеров был Сергей Иванович Сычевский, знаток Шекспира, который однажды заставил Лейбу написать сочинение, сравнивая «Поэт и книгопродавец» Пушкина и «Поэт и гражданин» Некрасова. Сочинение тут же подверглось внимательному разбору.
Так же внимательно знакомили Лейбу и с западной литературой. Троцкий запомнил ответы Моисея Шпенцера на его пытливые вопросы по содержанию «Фауста» и «Оливера Твиста». Лейба читал и книги, которые Шпенцеры не разрешали ему читать, но которые он мог тайком взять в их богатой библиотеке. Так была прочитана запрещенная цензурой «Власть тьмы» Льва Толстого.
В доме Шпенцеров Лейба стал постоянным читателем газет. С особым удовольствием он прочитывал фельетоны Власа Дорошевича, которые постоянно публиковались в одесской печати.
Шпенцеры пристрастили Лейбу и к театру. Первый же спектакль «Назар Стодоля» произвел на него неизгладимое впечатление. Позже он «пристрастился к итальянской опере, которой очень гордилась Одесса. В шестом классе он стал давать платные уроки только для того, чтобы иметь деньги на театр».
«Любовь к слову», которую привила ему мать, Шпенцеры развили, и эта любовь, писал Троцкий, «сопровождала меня с ранних лет, то ослабевая, то нарастая, но несомненно укрепляясь. Писатели, журналисты, артисты оставались для меня самым привлекательным миром, в который доступ открыт только самым избранным». Под влиянием чтения Лейба сам пытался писать. Еще до поступления в школу он писал стихи. Во втором классе он попытался создать литературный журнал «Капля» и его усилия были положительно оценены преподавателем литературы. Впечатления же от театра привели его к попытке поставить с приятелем «Скупого рыцаря».
Очевидно, что приобщение Лейбы к литературе принесло свои плоды. В своих статьях и выступлениях Троцкий не раз обращался к образам русской классики, особенно часто используя произведения Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Помимо известных произведений классиков русской литературы, к которым было принято прибегать в политической риторике, Троцкий нередко использовал и не столь часто цитируемые литературные сочинения (например, пьесу А.Н. Островского «Василиса Мелентьева»). Что же касается ведущих критиков и публицистов России XIX века, то Троцкий не только перечислял их имена, но и давал развернутые оценки взглядов Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Герцена. Во время ссылки Троцкий написал немало очерков, посвященных различным писателям России и стран Запада. Эти и другие работы Троцкого свидетельствовали о его широком знании русской и зарубежной литературы.
В Троцком оставило свой след и возникшее еще в детстве увлечение – чтение фельетонов. Не случайно Бернард Шоу назвал Троцкого «королем фельетонистов».
Активное приобщение Лейбы к достижениям мировой, и прежде всего русской, культуры в семье Шпенцеров сопровождалось и формированием его общественно-политических взглядов. Троцкий характеризовал воззрения, господствовавшие в семье Шпенцеров, как «умеренно-либеральные на гуманитарной подкладке… тумано-социалистические симпатии, народнически и толстовски окрашенные». Троцкий вспоминает: «На политические темы почти никогда не говорили, особенно при мне: возможно, что тут были прямые опасения, как бы я не сказал чего лишнего товарищам и как бы не накликать беды». И далее: «Среда, окружавшая меня, была аполитичной, …но безотчетные стремления мои были оппозиционными. Была глубокая неприязнь к существующему строю, к несправедливости, к произволу».
Объясняя причины появления у него оппозиционности в столь раннем возрасте и в «аполитичной среде», Троцкий писал, что она возникла от многих обстоятельств, в том числе «из гуманного духа в семье Шпенцера, из чтения стихов Некрасова и всяких других книг, изо всей вообще общественной атмосферы».
Нет сомнения в том, что, читая книги Лейбе или комментируя газетные заметки, прочтенные им, откликаясь на его рассказы о театральных спектаклях или событиях школьной жизни, Моисей Шпенцер и его супруга вольно или невольно прививали ему взгляды, принятые в их семье и типичные как для одесской, так и значительной части российской интеллигенции. К этому времени многие евреи порвали с изолированностью местечковой жизни и интегрировались в российское общество, принимая вкусы, взгляды и стиль поведения различных социальных классов и слоев. Этот процесс совершался так быстро и так явно, что Фридрих Энгельс в одном из своих писем Карлу Марксу писал о том, «как Россия умеет русифицировать немцев и евреев», иронично замечая, что «даже у евреев вырастают там славянские скулы».
Но если Бронштейны, интегрировавшиеся в слой российских землевладельцев и торговых людей, принимали привычки и ценностные ориентации русских помещиков и капиталистов, то умственный труд, который был основным занятием Шпенцеров, предопределил их место среди быстро растущей российской интеллигенции. Образ жизни и мысли, сложившиеся в местечках или торговых конторах, был неуместен в этой социальной прослойке. В центре внимания российских интеллигентов находились не состояние рынка на те или иные товары, а важнейшие вопросы мирового и российского общественного развития. Они должны были неплохо разбираться не в толковании древних религиозных книг, а в современных идейно-политических течениях. Они должны были быть в курсе последних достижений культуры Запада и России.
Порой такие требования были непосильны для людей, обременных каждодневным трудом по своей профессии и домашними заботами. Поэтому значительная часть российской интеллигенции всецело полагалась на мнения, высказанные ведущими специалистами в той или иной сфере общественных дел и культуры. По этой причине был так велик в России авторитет литературного критика или журналиста-обозревателя. (Впоследствии Троцкий немало преуспел на этом поприще.)
Литературные критики и авторы журнальных обзоров становились поводырями основной массы интеллигенции, навязывая ей свои вкусы и, главное, идейно-политическую ориентацию. Интеллигенция безоговорчно принимала эти оценки, проявляя крайнюю категоричность в их отстаивании. М.О. Гершензон не слишком преувеличивал, заметив: «Общественное мнение воспрещало зачитываться Фетом под страхом по крайней мере насмешки… В лице своих духовных вождей – критиков и публицистов она (интеллигенция. – Прим. авт.) творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву – на невнимание, Фету – на посмеяние, Достоевского объявляла реакционным, Чехова индифферентным, и пр.». Знаменательно, что Троцкий, перечисливший немало фамилий своих любимых с детства писателей и поэтов, ни единым словом не упомянул имена, на которые, по оценке Гершензона, было наложено «табу» интеллигенции.