Лук на подоконнике и верба под столом

Выйдя так же молчком на улицу, мы разом, как слаженная банда, поворачивали влево и направлялись в сторону леса. Выходили мы в полной темноте и только минут через двадцать-тридцать бодрого марша в промозглом тумане подходили к лесу в самый момент рассвета.

О, это было истинное волшебство! Как бабушки-подружки умудрялись так рассчитать время, чтобы мы могли первыми и уже засветло войти в девственный и, несомненно, полный грибов лес! В этом мы ни секунды не сомневались. Нежная розовая полоса над полем означала, что день будет солнечным. Но мы, дружно поворотившись задом к соблазняющей нас заре и встав к лесу передом, как лазутчики на спецзадании, внедрялись в чащу леса.

В одно из таких проникновений мы с бабушкой почти на самой опушке, одновременно увидели роскошный белый. Обе разом кинулись к нему, наклонились, а когда подняли головы, то обнаружили в полуметре от себя гигантскую голову с рогами. Это было настолько нереальное зрелище, что можно было принять его за голограмму. Только это видение громко сопело и смачно жевало, и от него ощутимо шла мощная волна тепла и запаха. Я до сих пор помню шевелящиеся лосиные губы, покрытые щетиной белых волосков, круглые блестящие глаза, бессмысленно обращённые внутрь существа, получающего истинное удовольствие, вздрагивающие уши, чуткие и пушистые внутри. Венчали все это грандиозное, соборного масштаба сооружение рога – взрослого, уверенного в себе и ничего не боящегося самца. Могучий зверь даже не пошевелился и не повёл не то что головой, но и глазом. Мне показалось, что он улыбнулся, показав частокол цилиндрических зубов доктора Ливси из гениального «Острова сокровищ» мультипликатора Черкасского. Он просто продолжал весело и сладострастно пережёвывать зелёную ветку, будучи полностью поглощенным собой. Это явление лося народу превзошло все доступные моему детскому воображению картинки и больше не повторилось ни разу.

Тем временем охота продолжалась. Постепенно воздух прогревался, и тело начинало блаженно оттаивать. А ещё через час ему становилось невыносимо в шерстяных носках и тёплых куртках. Носки снимались и засовывались в карманы, а куртки обвязывались вокруг поп.

В середине похода все дамы воссоединялись на солнечной полянке и устраивали пикник. По какому-то мистическому закону после перекуса грибы вовсе переставали попадаться, как будто мстили нам за предательство нашего правого дела в пользу неоправданного гедонизма. После жалких попыток вернуть удачу мы понимали, что пора поворачивать в сторону дома.

Идти назад было гораздо сложней, несмотря на светлый день и тёплое солнце. Кураж и задор, гнавшие нас в холод и тьму, уступали место слабости и неге. Тело вдруг начинало лениться, сапоги – тяжелеть с каждым шагом, корзинки – отрывать руки, куртки – тяготить своим жаром. Впереди маячила чистка грибов за огромным деревянным столом под старой яблоней.

Но это уже случалось после обеда и дневного сна, в который мои бабушки-подружки погружались на часок-другой. Как самая заядлая энтузиастка, я иногда одна успевала перебрать всю добычу до их подъёма, чтоб никто не мешал наслаждению и неторопливой медитации. Только дедушка, когда ему удавалось вырваться с нами на дачу, ревностно следил за мной. Под моим стремительным хирургическим ножом грибы только и улетали в миску с отходами. Мой наидобрейший дедушка не мог смириться с потерей трофеев и требовал спасения слегка поражённых червяками грибов путем их замачивания в соленой воде. На что я благосклонно соглашалась. С дедушкой было сладостно разглядеть внимательно каждый гриб, обсудить его привлекательность или недостатки, а некоторые, самые трогательные, даже поцеловать. Вечером кому-то из тётушек оставалось лишь нажарить на ужин сковородку с грибами и сковородку с картошкой, нарезать овощей и накрыть на стол. Непередаваемый аромат заполнял веранду и обещал эпикурейский ужин.

Сколько было собрано грибов – по большому счёту не имело значения, их никогда не бывало вдосталь. И часто по возвращении оставалась досада, что столь мизерный урожай, особенно в жареном виде, требовал таких усилий и целого дня хлопот. Зато каждый из грибных походов – это до сих пор одно из самых радостных моих воспоминаний.

К ДОСКЕ!

Этот окрик учителя кого-то сделал заикой или трусом, а кого-то – оратором или актёром. Школьная доска главенствовала в классе, пульсируя наподобие чёрной дыры перед детскими глазами. Непознаваемая и непроницаемая, как сама бездна, она была ареной страстей. Выходя на авансцену и становясь перед тёмным экраном, каждый оказывался в центре внимания и бился за себя единолично, как мог. Результат всегда был непредсказуем: учительница прервала вопросом, кто-то скорчил рожу или чихнул, и ты уже сбился. Страх публично опозориться у доски сродни, наверное, выходу на сцену, с той разницей, что на сцену выходят добровольно, а к доске – принудительно. Редкая птица сама вызывалась долететь до доски ради спасения класса.

А с каким вздохом облегчения всех отпускал паралич после заклания жертвы у доски. Как будто вновь запускали видео после паузы: шепот, шорохи, возня, скрипы, ёрзанье сразу одушевляли атмосферу в классе. Из скульптурных и напряжённо застывших тела в секунду превращались в тестообразные и безразлично вялые. Было страшно обидно, что отдуваться у доски приходится тебе одному. Но такова школьная c’est la vie. Благо хоть линейкой по пальцам не лупили и на колени в угол не ставили, как в XIX веке, когда запросто могли выпороть ученика розгами, если он шел к доске чересчур медленно.

Доска была барышней капризной и требовала ухода за собой, в обмен на повинность быть ареной для экзекуций и на право разрисовывать её меловыми татуировками. Ритуал ухаживания строго соблюдался. Перед уроком дежурный мочил в туалете скукоженный комок тряпки и стирал с линолеума доски предыдущие иероглифы, наглаживая ее циклопические телеса, до верхнего края которых не всегда можно было дотянуться. Тряпка, пропитанная мелом, всегда оставляла неопрятные белёсые разводы на чёрной матовой плоти доски, бороться с которыми было бессмысленно. А трогавшие тряпку руки тут же покрывались меловой пылью и превращались в сухие и потрескавшиеся птичьи лапки. Мел – орудие истины – делал руки ещё более пергаментными, поэтому лучше было деликатно держать его кончиками трёх пальцев, не зажимая в ладонь. Вдобавок он сильно крошился и осыпал белой пудрой монашеские платья девчонок и синие мундиры мальчишек.

На уроках географии или истории доску завешивали огромной картой, и ученику вместо мела вручалась указка. Ею надо было попасть в одну единственно верную точку, вступив в неравный бой с целым земным шаром, расплющенным на две части, как цыплёнок табака. Доска за занавесом карты-спасительницы, должно быть, радовалась передышке и съедала наспех бутерброд или прихорашивалась, пока на неё никто не пялился.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «