Страница 17 из 18
В этом, очевидно, и был момент истины: 70-е впервые после НЭПа начали ценить голый профессионализм, вдвойне преклоняясь перед теми, чью профессию посторонним постичь не дано: нейрохирургами, ядерщиками, автослесарями и разведчиками – только настоящими, а не теми, что с утра до вечера парашюты закапывают. В годы, когда народ сходил с ума по Штирлицу, в лучших домах Москвы и Питера повторяли вслед за Ладейниковым: «Господи, откуда они его взяли? Он что, из цирка?» Причастных, прикоснувшихся завораживала мощная тайна знания, расчета и ремесла.
Михаил Пташук снял фильм про тех, кто «из цирка». Все войска по дикой жаре и без обстрела ходят в касках, в каждой из которых – два килограмма живого веса. Лопоухие стратегические агенты всюду разбрасывают целлофановые пакеты с черной надписью «Shpeck». Выпускник элитной разведшколы лупит из автомата очередью на полдиска зараз. У Мищенко в исполнении Александра Балуева на лбу написано: «Я агент трех разведок и сейчас буду у вас секреты выведывать и генеральные наступления срывать». Но главное – на роль супербизона, битого-перебитого розыскника Алехина берется вечный инфант, подросток, маленький принц российского кино Евгений Миронов, а на равнозначного Жеглову харизматика Таманцева – безусловно спортивный, но вполне рядовой артист Владислав Галкин. Миронов серьезно работал – но и у самых выдающихся актеров, каким он, безусловно, является, бывает предел внешности; мироновским потолком в этой раскладке был стажер лейтенант Блинов по кличке Малыш. Жалакявичюс, которому не удалось поставить роман в конце 70-х, утвердил на главную роль Сергея Шакурова – почувствуйте разницу.
Финальную, растянувшуюся на 84 страницы сцену прокачки можно было решать только на коротком рубленом монтаже: переминающиеся ноги, прострельные взгляды за спину, вытираемые о колено потные руки засады, подписи, печати, даты, смазанные чернила, барабанящие пальцы, веерный прогон розыскных ориентировок «анфас – профиль», врезки разворачивающихся для прочесывания войск, машины-солдаты-собаки и поверх всего – вялая неторопливая фонограмма: «Вы – эта – из какой части будете?» Только так можно было передать ножницы саспенса между рутинным топтанием на полянке пятерых мужчин и гигантской внутренней работой изготовившихся к сшибке профессионалов. Драматургия Богомолова на четверть века опередила современные ей экранные технологии – только с рождением калейдоскопической клиповой эстетики появилась возможность адекватного воплощения априори некиногеничного романа. Пташук же снял фильм в тяжеловесных повествовательных традициях 70-х: молнии сыскного гения, пронизавшие с виду беспорядочную военную кутерьму, утонули в квелом сочинении ко Дню Победы. Роман, предмет кастового фанатизма, стал в один ряд с заколдованными и не поддающимися постановке сюжетами – «Макбетом» и «Мастером и Маргаритой». Многочисленные скандалы автора с режиссером, режиссера с продюсером, продюсера с новым правообладателем подтвердили его инфернальную ауру, право не считаться беллетристикой и место на главной полке отечественной литературы. Возле Трифонова с Шукшиным, ставить которых ни у кого рука не поднимется.
1945. Железный занавес
К юбилею «Семнадцати мгновений весны»
Вкратце о том, чем занимался Штирлиц.
Что бы ни врали американисты, активность союзников на Западном фронте имела единственную сверхзадачу: при минимальных потерях не допустить нас в Европу (Черчилль даже и не скрывал). России же требовался жировой слой буферных государств, гарантирующих от внезапной атаки, и ничегошеньки за 70 лет не изменилось. Пробная высадка-43 на Сицилии подразумевала подъем по слабой Италии до Балкан и отсечение наступающих русских перпендикулярным ударом – да помешал фюрер, застопорив экспедиционный корпус посреди Апеннинского полуострова. Вялый нарциссизм европейских демократий был ему не милей нашего народовластия – за что его там и ненавидят по сей день, а вовсе не за евреев. Нормандская операция-44 тоже была про это: к июню РККА колупалась еще на подступах к Белоруссии, с такими темпами ее можно было встретить через полгодика где-нибудь в Польше и сказать: дальше стоп. Если б только американская армия умела воевать, а вермахт поддался. Гитлер вместо этого взялся биться на два фронта, как в Первую мировую, и перебросил резервы на запад. Ост-фронт просел, скорость наступления возросла впятеро, четыре из десяти сталинских ударов пришлись на лето. Белоруссию взяли экстерном к августу, Третий Украинский прошел ножом по югам через сдавшуюся Болгарию и переметнувшуюся Румынию на венгров, на севере пустела Пруссия, в центре ложилась Польша. Тут-то вожди будущего ЦРУ и полезли мириться, надеясь сохранить немецкую армию в противовес атакующим русским, у которых граница, как известно, нигде не заканчивается. Хроникальные отсечки голосом Копеляна о боях на Висле и контрударах в Померании и были теми заветными мгновениями весны (правда, не семнадцатью, а чуть больше), что насыщали энергетикой статуарные шпионские игры в берлинских пригородах. Именно эти миллионы выбеленных солнцем Ванек и Федор Игнатьичей спасал Штирлиц от назревающего атлантического сговора, им давал оперативный простор для удушения гадины в гнезде. Рузвельт был при смерти, Черчилль змея, Трумэн ошибка природы, и требовалось гнать без удержу: каждый день работы в рейхе давал по лишних 10 километров оборонного пояса страны. А невзгоды братьев-славян под игом социализма нас тогда беспокоили в двенадцатую очередь, а сейчас и вовсе в двадцать восьмую.
Постановщик Лиознова тем часом решала не менее стратегические дилеммы. Можно было выбрать горький путь исторической правды, утвердить на главную роль нервического, с демонами внутри Смоктуновского (он пробовался) и окружить его ансамблем человекоподобных горилл, каким нацистская верхушка и была в действительности. Но двенадцать вечеров цирка уродов не высидел бы ни один телезритель. Тихонов же со своей ироничной меланхолией смотрелся бы на фоне аутентичных наци совсем неловко: парашют и крылышки слишком бросались бы в глаза. Лиознова приняла наполеоновское решение, под завязку населив подземелье рейха лицедеями с мощным комическим эго. Табаков как раз переходил с амплуа обидчивых юношей на котов Матроскиных – Шелленберг был его первой пробой пера. Броневой играл философически въедливых управленцев – папаша Мюллер стал лучшим. От него уже тогда можно было ждать куплета «Вся Америка в страшном смятеньи: Эйзенхауэр болен войной», – а Визбор бы на гитаре подбренькал. Куравлев специализировался на игривой деревенщине – ему для полной профанации перетянули череп пиратской повязкой и обозвали Айсманом (популярная в те годы у интеллигенции пьеса «Продавец льда грядет» на языке оригинала звалась «Iceman Cometh»). Реальные тяжеломордые Мюллер, Борман и Шелленберг даже отдаленно не походили на это шапито (ладно, Шелленберг чуть-чуть) – зато в таком исполнении самые нейтральные фразы тотчас уходили в народ, наполняясь юмором висельника. «– Штирлиц идет по коридору. – По какому коридору? – По нашему коридору», «Как я вас перевербовал за пять минут, хе-хе-хе-хе-хе», «Пархатые большевистские казаки», «Хайль Гитлер, друзья!» – все это весьма грело народившийся мидл-класс с его тягой к черному юмору. А чтоб он не очень-то веселился и не забывал, о ком речь, Мюллера вводили в действие рывком, без кителя, перед повешенным вниз головой телом («Было много работы по Праге»). Иначе офис на Принц-Альбрехтштрассе совсем уж превращался в театр Сатиры. А тут еще директор фильма начудил с массовкой. Принадлежа, как все организаторы кинопроизводства в СССР, к юркой и веселой нации, которую почему-то особенно не любили в рейхе, подгонял он в кадр друзей и родню. Когда в подземной тюрьме гестапо двери стали открывать эсэсовцы с лицами, которые ни один расовый тест не пройдут, Лиознова взорвалась. У нее у самой было такое же, да и Броневой, и Табаков с Визбором не годились в истинные арийцы. Только Смоктуновского им там не хватало для полной дружбы народов.