Страница 14 из 18
Россия ответила на это, как обычно, числом. Со стороны русская армия походила на семена дракона: на месте срубленных вырастали новые дивизии, и конца этому не было видно. Расхлебывать беспрецедентную мужскую убыль пришлось уже после войны, и конца этому не видно по сей день.
К зиме мы потеряли: кадровую армию, почти всю авиацию и флот, хлебно-угольную Украину и промышленную Белоруссию. На фоне неисчислимых бед и потерь плевыми казались неприятности Германии, которая в свете ослепительных побед и феерических успехов не выполнила ни одной (!) из поставленных перед собою задач.
Москву – не просто символ, а крупнейший коммуникационный узел (регионы практически не имели железнодорожной связи друг с другом, только через Москву) – взять не удалось.
Главный энергоресурс – Кавказ и Бакинские нефтепромыслы в частности – оставались в неглубоком, но все же советском тылу.
Тяжелая промышленность, кроме самой прифронтовой, оперативно погрузилась и переехала за кудыкину гору и пределы досягаемости бомбардировочной авиации, где восстановилась с буквально неприличной и пугающей быстротой.
Закончить войну до холодов и зимовать в тепле, а не в поле не вышло, а навыков пошива зимнего обмундирования не имела не только Германия, но и вся порабощенная ею солнечная Европа. Валенки – это что?
Танк Т-34 оставался лучшим в мире, самолеты совершенствовались на лету. Крупнейшие военачальники рейха – тот же Гудериан, категорически возражавший против вторжения в Россию, уже к первым холодам «крепко призадумались», а самые адекватные и способные к стратегическим расчетам еще осенью 41-го сказали: амба.
И к этому черному осознанию привели не только наши морозы, просторы и демографические доблести, но и такая нематериальная данность, как ярость благородная. Россия не была единой никогда. Там, где коллективизированное крестьянство сдавалось в плен неисчислимыми жвачными стадами, злющие городские кибальчиши, взращенные осмеянной пропагандой, дрались за десятерых, до упора, до железки, до последней степени крайности. К зиме Германия потеряла в России убитыми, ранеными и пленными 785 тысяч штыков, что для страны, державшей под ружьем всего 7 миллионов, было потерями немыслимыми, неподъемными, неисчислимыми.
Вот и вся военная тайна.
А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и вовек не догадаться.
1942. Тыл
50 лет фильму «На семи ветрах»
Есть все основания полагать, что сюжетную схему «Семи ветров» автор сценария Галич снял с американского фильма «С тех пор, как ты ушел». Недоказуемо и ненаказуемо. Затем публику закрытых показов и знакомили с достижениями соседей, чтоб наполнять уже готовые формы социалистическим содержанием. Штука в том, как из умелой, но заурядной голливудской мелодрамы посредством судьбы и родины сложился лирический шедевр местного значения.
Мужчина ушел воевать.
Мужчина вернулся.
Меж двумя этими экстремумами легли спрессованные в 150 минут годы и дни женщины, занятой только им – человеком, который ни разу не появится в кадре. Зима, весна, лето, осень, опять зима от «Не поминай лихом» до «Ну здравствуй, это я», от теребимого по-вдовьи платка до проливающейся из дверного створа на голливудский манер божьей благодати.
То, что называется «простенько, но со вкусом».
Американцы не сказать любили, но уж точно уважали свой фильм. Номинировали на «Оскар» за все – главные и вторые роли, музыку и камеру, монтаж и декорации. Ценили как поворотный момент в ротации студийных поколений. Там снова явилась взору подросшая всеамериканская бэбистар Ширли Темпл, в ясельном возрасте годами удерживавшая корону самой высокооплачиваемой актрисы США. Вторую роль сыграла новая фаворитка всесильного Селзника Дженнифер Джонс, навек впечатанная в историю кино послевоенной «Дуэлью на солнце». Последний раз «давала качество» сошедшая вскорости в тень Клодетт Кольбер, звезда «Полуночи», «Палм-Бичской истории» и «Восьмой жены Синей Бороды».
Как и все женщины белого мира в то черное пятилетие, солдатка с дочерьми трудилась на воензаводе, жадно смотрела хронику, отчитывалась перед мужниным фото и соображала праздничный стол из ничего. Как все, слушала бодрое радио и давала волю отчаянью ночью.
И все же чего-то фильму недоставало.
Большой истории и большой войны, которую внесли в сюжет Россия и драматург Галич.
Докатив бои до Волги, до «твоего порога», они прихлопнули чинно-цивилизованное разделение труда: мы типа здесь верим и ждем, а вы там держите мазу за родной огонек. И здесь белила сыплются с потолка, а гильзы под ноги, и здесь лампочка с металлическим колпаком болтается на шнуре – дезавуируя особую исключительность мужской миссии и всякие котурны. Воюют все. Свезет – свидимся.
Галич верхним чутьем, подлинным писательским слухом облагородил и неизбежное искушение. Не тыловой хлыщ, не безнадежно влюбленный друг семьи, а сам принц-греза капитан Славочка Суздалев в исполнении бархатного Тихонова вдруг садился за рояль и заводил негромкую песнь о вьюге и разведке. Он впервые был тонок и ненарочит после ролей сорока сороков сельских механизаторов и развязных судовых радистов, впервые музицировал с гусарским умыслом (как позже Штирлиц, Болконский и Мельников) – отшить такого, с дымчатым взглядом и грудным узнаваемым голосом, было задачей для самых высоких и преданных натур. Не сегодня, капитан. Не на этой улице. Как в песне твоей: ты уж прости.
И образ дома, нерушимой скалой громоздящегося там, в тылу, у Джона Кромвеля не мог не выйти святочным: изморозь, бульдог на коврике, еловая лапа, папино кресло. У нас – стояла редутом каменная коробка с обвисшей табличкой «почта»: редакция, госпиталь, пулеметное гнездо, просто Дом, где ждут. Ехали мимо грузовики с одинаковыми сердитыми людьми: сначала назад, потом обратно.
Они и были главным драмообразующим звеном, движущиеся по карте безликие квадратики, холодно учтенные в графе прихода и расхода. Америка потеряла в войну четверть миллиона мужчин – на круг в сто раз меньше наших. Потому в возвращении одного не было у них никакого чуда и Божьего промысла, на которые особо уповают сочинители фронтовых мелодрам. Просто удача, щепотка везения, выигрышный жребий.
Для русской женщины в час прихода целого мужика воистину стал свет – то, что тщетно симулирует в хеппи-эндах лучший кинематограф планеты.
Открывай, жена.
Стоять-бояться.
Конь в пальто.
А всего-то 42-й на дворе, и все еще без погон. До Берлина еще и новая форма, и 27 ветров, и сорок пудов большого необщего горя.
Прости, американец, не твоя вина.
Мерси за сюжет.
1943. Волга
«Сталинград»[3], 2013. Реж. Федор Бондарчук
Последнее время у нас растет число фильмов, которые сильно теряют в пересказе. История фильма «Сталинград» – о том, как в одной сталинградской руине сошлись (в хорошем смысле) местная жительница в больших ботинках и семеро солдат, из которых один трус, другой балбес, третий бывалый, четвертый потертый, пятый немой, шестой вообще матрос, а седьмой командир и за все ответчик, – обещает немыслимую театральность, которую мы тысячу раз наблюдали в спектаклях «В списках не значился» и в фильме «На семи ветрах». Каждый будет симулировать индивидуальность, и напишет домой неотправленное письмо, и произнесет свою дозу патриотических мантр в назидание потомкам, а потом все погибнут, спрятав барышню ради жизни на земле и продолжения рода.
Так вот, почти ничего этого не будет. Прежде всего не будет искусственной шестидесятнической индивидуальности, потому что случится дополнительное действующее лицо, в программно-гуманистическом кино игнорируемое: грохот-огонь-сажа и прочая технологическая геенна. И это действующее лицо стянет на себя одеяло, как капризный премьер в групповой антрепризе. Ибо в общем кромешном аду не столько важны различия, сколько то, что все стреляют в одну сторону; и перечень побитой родни у всех похож, и разницы меж фамилиями Куликов, Громов, Астахов и Никифоров нет никакой совершенно. А что у одного прибаутка «в общем и целом», у другого концертный баритон, а третий метростроевец – это все перестает действовать при первом же залпе и криках снаружи на чужом языке, которых будет преизрядно.
3
Людям, помнящим «Сталинград», рецензия вряд ли будет понятна. Автор видел картину еще на монтажном столе в, как теперь принято говорить, режиссерской версии.
Начиналась она, как и прокатный вариант, землетрясением в Японии и руинами, в которых немолодой русский спасатель с бородкой и космами Спасителя заговаривал зубы заваленной в цокольном этаже европейской туристке. Говорил ей, что у нее папа и мама живы, а у него аж пять отцов, и все легли в Сталинграде задолго до его рождения. О разведгруппе «Калуга», закрепившейся летом 42-го на правом берегу в одном подвале с его маленькой мамой и ехидно интересовавшейся, как она выжила здесь при немцах. А ровно так, как вы и подумали, сердито отвечала мама, снаряжая отцов на бой. Вопрос, кто же из них отметился, так и остался непроясненным – пока в самом конце сын взвода не оборачивался в кадр полвека спустя лицом немецкого офицера. Он был плодом насилия, но так и не узнал об этом – воспитанный матерью как потомок героев-разведчиков.
Такой конец, безусловно, заслуживал «Оскара» (фильм выдвигался), но и обещал бурные проклятия поверхностных сограждан – о чем авторам и было сообщено.
Я ж говорил, сказал продюсер Роднянский, и решение обкорнать двусмысленный финал было принято. Внешность, унаследованную от оккупанта, вырезали к чертям.
Фильм стал первым сверхчемпионом проката, вернул военному кино зрителя, но с оригинальным концом был, конечно, и глубже, и художественнее.
Потому и рецензия написана на него, а не на триумфального инвалида, попавшего на экран.