Страница 2 из 5
Иен Максвелл, здоровенный темнокожий мужик, упакованный в чёрную униформу со знаками отличия, спешил по коридору – я услышала гроханье его шагов издали. Он опаздывал на целых пятнадцать минут.
– Белл, – он поприветствовал меня раскатистым басом и сухим кивком головы. Я, подхватив кофе, нырнула следом за ним в кабинет.
– Накосячила, – не спрашивая, утвердил Максвелл, как только я водрузила коробку с пирогом прямо поверх его рабочих бумаг.
Он знал, что я пыталась его задобрить. Несмотря на суровый вид, старший инспектор Иен Максвелл был жутким сладкоежкой: он обожал сдобы, шоколад и кофе-глясе. Мне от такого набора стало бы дурно: я предпочитала чёрный кофе. Что касается сладкого, палочки из лакрицы были моим максимумом. Отчасти поэтому Максвелл был равномерно здоровенным и ввысь, и вширь.
– Целиком и полностью признаю свою вину и готова понести любое дисциплинарное наказание, – оттараторила я, глядя, как старший инспектор кончиком указательного пальца приподнимает крышку коробки. «То, что нужно», – без труда читалось на его лице.
– Устроила драку. Напала на двух гражданских…
– Трёх, – поправила я, оглядываясь на неприметный шкафчик, где – я точно знала – Максвелл хранил вскрытую бутылку виски. Моя фляжка почти опустела, а чёрный кофе без чайной ложечки виски, это не кофе…
– Одного уже отпустили, всего лишь пара зубов и нос…
– Жаль, – выдохнула я. Жаль, что только пара зубов и нос. Я надеялась нанести чуть больше увечий.
Максвелл хмыкнул, уловив мой сарказм. Отхлебнув кофе, он довольно сощурился и, откинувшись в кресле начал меня распекать. Неохотно, из-под палки, растягивая слова и зевая, но честно и тщательно, как того требовала инструкция. Он много говорил о моей безответственности, о халатности, о важности моей должности, ценности каждого сотрудника и всего Отдела в целом, особенно в такие неспокойные времена. О том, что я не должна была влезать, куда не надо, максимум, следовало вызвать копов и валить домой, и не нарушать комендантский час. Я делала вид, что внимательно слушаю эту речь, переминаясь с ноги на ногу в тоскливом ожидании её окончания.
Из-за перегородки показалась голова Браунинга, старшего аналитика – он с нескрываемым любопытством разглядывал меня. Наверное, пытался узреть следы побоев, которых, конечно же, не было, и убедиться, что на мне их по-прежнему не видно. О том, что меня отметелили, знало, вероятно, всё Подразделение. Меня раздражал его пристальный, цепкий взгляд. Да и всё стадо аналитиков, сидящих в опенспейсе сразу за кабинетом Максвелла, порой раздражало меня – они любили поумничать, и мнили о себе бог весть что. Закатив глаза, я отвернулась.
– Надеюсь, больше ты такого не повторишь, Белл, – подытожил Максвелл и, бросив взгляд в окошечко камеры наблюдения, с облегчением выдохнул. С формальностями было покончено.
– Никогда, – вскинув голову, с жаром пообещала я. От резкого движения челюсть заныла, и я поморщилась.
– Хорошо тебе досталось?
– Нормально, – ощупывая лицо, ответила я.
Моё «нормально» несло в себе двойной смысл: нормально, которое «здорово отделали» и нормально, которое «ерунда, порядок». Конкретизировать я не стала, Максвелл не стал уточнять.
– Зачем полезла?
– Триггер сработал.
Благодаря нашему психологу я выучила модное слово. Триггером для меня продолжало быть всё, что связано с Патриком и нашем с ним «стилем» общения. Даже спустя два года после развода мои «триггеры» оставались неизменными.
– От беседы с психологом я тебя отмазал, но ты держи себя в руках, договорились? Всем не поможешь. Это не наша работа.
Я угукнула, сделав несмелый шаг в сторону шкафчика. Судя по всему, Максвелл против ничего не имел, поэтому я, выйдя в слепую зону камеры, открыла дверцу, вынула бутыль, отвинтила крышечку. В мою крохотную стальную, плоскую, как смартфон, фляжку, полился живительный высокоградусный нектар.
– Есть что-то? – пряча флягу во внутренний карман, спросила я.
– Пока тихо, но Браунинг нашёл занятный цифровой след. Смотрим за ситуацией.
– Ясно.
Ничего не ясно. Снова сидим и готовимся к чему-то. «Что-то» – так бы я охарактеризовала нашу работу, она – всегда неизвестность.
Во время затишья у нас следовало заниматься «самообразованием»: потреблять информацию, восполнять пробелы знаний о Катастрофе и доновейшей истории, прокачивать физический скилл: топать на стрельбище или в спортзал. На спорт моя челюсть была не согласна, поэтому я отправилась в свой кабинет – каморку, которую я выбила у Максвелла, когда разделять одно с ним пространство на двоих я уже была не в состоянии: моя склонность к уединению начинала превращаться в социопатию.
Когда я проходила мимо опенспейса аналитиков, Браунинг сделал вид, что поглощён своими расчётами и не замечает меня. Тем лучше, не люблю здороваться с коллегами, прощаться и вообще каким бы то ни было образом взаимодействовать. Несмотря на то, что взаимодействовать приходилось.
Наше Подразделение, как и двадцать два других Подразделения Отдела, состояло из двух инспекторов, двух групп быстрого реагирования – группы подчинялись напрямую старшему инспектору Максвеллу – и группы разведывательной из десяти человек, подчиняющейся напрямую главе Подразделения Хоуп Стельман и её заместителю Клиффорду Треймеру. Также к Отделу относились несколько крупных лабораторий и клиник. «Глав» мы ни разу не видели вживую, они восседали где-то в правительстве, в глубине материка, подальше от океана – в самом безопасном месте. Разведка плотно взаимодействовала с аналитиками, а от аналитиков уже плясали мы, поэтому умники считали себя крутыми ребятами, несмотря на то, что пушки были у нас.
Максвелл заметил меня на итоговом экзамене в Академии. Меня и троих ребят с факультета аналитики и it-технологий, включая Браунинга, пригласили на стажировку в Отдел. После все четверо подписали бессрочный трудовой контракт. Мы не могли уволиться по собственному желанию. Мы могли лишь уйти в отставку по выслуге лет или умереть. Я согласилась на все эти условия, потому что работа в Отделе по ликвидации последствий Катастрофы заставляла меня чувствовать себя важной. Чувствовать, что я что-то значу, что мои решения имеют вес, что я – это я, потому что дома я не могла быть собой.
Дома я превращалась в безмолвную тень. Переступая порог, я тускнела, словно лампочка, убавленная на минимум, превращалась в одного из тех заключённых, которых Патрик водил, словно псов, по периметру здания тюрьмы. У него были свои непреложные правила и порядки, которые поначалу натыкались на моё ярое сопротивление, но потом – я не заметила, как – стали и моими правилами. Где была я, а где Патрик – с каждым днём эта грань стиралась.
Он наказывал меня даже за не вовремя вымытую тарелку, – Патрик прекращал унижать меня только тогда, когда видел мои слёзы, это было его стоп-сигналом, апофеозом, маркером отлично выполненной задачи – типичное поведение садиста-манипулятора, как позже объяснил мне психолог. И я была уверена, что заслуживаю такого отношения. А позже началось самое интересное. К насилию психологическому добавились проверка теории о синяках…
Максвелл всё замечал, он приблизил меня к себе и на правах наставника помог мне вылезти из всего этого. Он стал для меня вторым отцом, потому что помог родиться заново, заново стать собой. И пусть многого уже не исправить, я достигла главного – я освободилась от него.
На моем рабочем столе героически погибал кактус: я то заливала его, то неделями забывала полить. Со мной даже растения дохнут, я не умею заботиться о других – так говорил Патрик, его голос до сих пор порой звучал в моей голове. Усмехнувшись, я выдернула корешок из почвы, уколола палец. Забота о других – не моё, глупо пытаться себя переломить, а драка накануне вечером – это всего лишь моё желание подраться. Триггер. Я выбросила кактус в мусорный контейнер. Привычка к постоянному самоанализу отнимала у меня время – я открыла и закрыла челюсть, хрустнула шеей и запустила ноутбук.