По высочайшему велению

Богров напрягся еще больше. Сама назначенная встреча хоть и выглядела неофициальной из-за выбранного места, но понятно было изначально, что позвали его не для того, чтоб справиться о присяжных делах. А разговор о любви к родине грозил перерасти в просьбы, от которых трудно отказаться.

– Николай Николаевич, к чему эти прелюдии? Вы же знаете, что наши встречи мне в тягость, так давайте сразу перейдем к делу.

– Вы и впрямь не желаете угоститься, в счет Охранного отделения? Поверьте, кухня в «Шато-де-Флер»[9] великолепна, этакий кулинарный симбиоз парижской воздушности и исконно русской основательности. Ну как знаете. Я же манкировать обедом не привык.

В разговоре возникла пауза, заполняемая лишь журчанием фонтана да позвякиванием приборов о фарфор. Богров твердо решил по возможности отмалчиваться и не намеревался помогать подполковнику, но того, казалось, молчание совсем не тяготило. Он был поглощен обедом и лишь изредка бросал на собеседника лукавые взгляды. Покончив со стерлядью, Кулябко промокнул губы, откинулся на стуле и нарушил-таки тишину:

– Дмитрий Григорьевич, мы с вами довольно давно знакомы. При этом не могу сказать, что я вас очень глубоко изучил. Я видел ваши терзания, но, увы, не имею понятия, чем на самом деле они закончились. Вы уверяли меня, что революционный романтизм вам более не мил, и мои сведения это подтверждают. Но тем не менее перед важным разговором мне необходимо убедиться в том, что мы с вами если не единомышленники, то хотя бы не противники. Скажите, что вы думаете о председателе нашего кабинета министров?

– Что за экзамен, господин подполковник? Какого ответа вы от меня ждете?

– Желательно честного, и можете говорить без опаски, не про государя же я вас спрашиваю.

– Извольте. Вот только откроете ли вы что-то новое для себя? Статс-секретарь Столыпин – самый ненавистный в революционной среде человек. Даже помазанник не раздражает так сильно, как премьер. И дело тут не в том, что он задушил революцию, – этого от него как раз ожидали, и даже его методы удивили лишь особо впечатлительных. Хуже то, что он делает сейчас. Отдавая землю крестьянам, Столыпин вырывает ее из-под ног революционных агитаторов. И, видя, как сильно не любят премьер-министра мои бывшие соратники, я понимаю, что дела его на пользу России. Однако есть ощущение, что раздражает он не только противников власти, но и тех, кто обретается под сенью трона.

– Вот! Как верно вы уловили суть! Я всегда знал, что вы – человек, умеющий видеть то, что скрыто от большинства глаз.

Лесть была грубой, Богров поморщился, но Кулябко увлеченно продолжил – несмотря на занимаемую должность, проницательностью он не отличался:

– У Петра Аркадьевича много злопыхателей и мало сторонников. Люди прогрессивные в основной массе своей заражены бациллой нигилизма и видят в нем апостола реакции. Они боятся, что он убережет Россию от революции, им пожар нужен мировой. Консерваторы же откровенно трусят за свои пахоты и покосы, хоть с них и прибытка алтын да полушка на тысячу десятин. Утрирую, конечно, но суть вам ясна. А те, кто должен был бы горой стоять за премьера, – темная бородатая масса, не способная понять своей выгоды.

– Вы предлагаете мне пойти в народ? Просвещать крестьянство? Увольте, сия стезя уже опробована.

– Избави вас бог, Дмитрий Григорьевич. Да и к господам бомбистам я вас заново сватать не собираюсь, очень рад, что вы одумались, и смею надеяться, я тоже сумел этому поспособствовать.

– Так чего вы от меня хотите? Я, признаться, устал угадывать.

– Помощи. Я сейчас стану говорить крамольные вещи, потому и сидим мы с вами в душном кабинете с затворенными окнами, а не любуемся с террасы за моционом милых киевлянок.

Тем не менее, несмотря на уверения в конфиденциальности, подполковник понизил голос так, что Богров невольно подался вперед:

– Как я уже сказал, Петру Аркадьевичу катастрофически не хватает сторонников. Но они у него есть. Несмотря на то что государь к своему помощнику охладел, остались при дворе люди, готовые поддержать Столыпина, и нам с вами долг велит оказать им всякое содействие.

– Вы извините мою прямоту, Николай Николаевич, но по Сеньке ли шапка? Где Столыпин и где я, да даже и вы?

– А вот тут, дорогой мой, позвольте с вами не согласиться. Даже маленький человек способен изменить ход истории, и в предстоящем деле нам с вами отведена первейшая роль, хоть в учебниках о нас и не напишут. Ну, если все пойдет по задуманному, то не напишут… Вы уж меня извините, – он бросил взгляд на заигравшие гимн напольные часы, – детали мы обсудим в другой раз, мне важно было понять, можно ли вовсе вести с вами такие разговоры.

– И как, поняли? – хмыкнул Дмитрий.

– У меня не сложилось однозначного мнения. Мне требуется подумать. И от результатов этого обдумывания зависит, состоится ли наше повторное rendez-vous. А пока вынужден попрощаться – у меня здесь через десять минут другая важная встреча.

Богров молча встал, после секундной паузы все-таки пожал протянутую руку и вышел. Немного постояв на пороге кафе-шантана, он быстро пересек аллею и прислонился к старому дубу, почти слившись со стволом дерева. Взгляд же не отрывал от входа в только что оставленный им ресторан. «Посмотрим, что за важную персону вы ожидаете, господин жандарм».

Но минуло десять, затем двадцать минут, истекло полчаса, а в ресторан зашли лишь две молодые барышни, явно неподходящие на роль конфидентов. Получалось, что подполковник либо солгал, либо его собеседник уже был внутри. Оставалось лишь ждать, не выйдут ли они вместе.

Дмитрий Григорьевич ошибся на самую малость: человек, с которым встречался подполковник Кулябко, не просто находился внутри, он практически был свидетелем его беседы с Богровым. Как только за молодым человеком закрылась дверь кабинета и повернулся ключ в замке, отворились дверцы шкафа и в кабинет вошел высокий господин с явно офицерской выправкой, аккуратно зачесанными наверх короткими рыжеватыми волосами и красивыми, ухоженными усами – тот самый таинственный собеседник полковника фон Коттена из Михайловского сада. Если бы кто-то мог заглянуть за спину неизвестного, то увидел бы, что шкаф двусторонний и соединяет два кабинета, притворяясь предметом мебели в обоих помещениях.

– Коля, я восхищен твоим мастерством вербовки!

Кулябко картинно поклонился.

– Я иронизирую, болван! Почему ты сразу с порога весь план ему не выложил? Ну или опубликовал бы в газете и дал почитать, идиот! Положение у нас, конечно, трудное, но не настолько же, чтоб вовсе забыть об осторожности!

– Господин п-полковник! Вы, конечно, выше п-по званию и занимаемой должности, но я бы все-таки п-попросил! – вспыхнул Кулябко.

– Ну-ну, не горячись, вон аж заикаться начал, на дуэль еще меня вызови. Я готов, но только по-родственному, на вениках можно, – примиряюще усмехнулся неизвестный.

– Просто твой тон, Александр… Иванович. Ты злоупотребляешь нашим родственным положением!

– А ты злоупотребляешь моим служебным, и, как по мне, ты от этого в гораздо большей выгоде, – улыбаясь одними губами, парировал поименованный Александром Ивановичем. – Ну ладно тебе, садись, давай кофе попросим и побеседуем, – примирительно добавил он, глядя на поникший силуэт бравого жандармского подполковника.

После того как принесли чашки, Александр Иванович сделал глубокий глоток и заговорил уже в совершенно другом, более деловитом ключе:

– Положение тебе известно. Увы, мы остались без исполнителя. И это крайне плохо, учитывая, сколько времени пришлось убить на подготовку. Конечно, мы сами хороши: надо было в любом случае предусмотреть дублера, но что уж руками разводить, нужно срочно искать замену, у нас на все чуть более двух недель. Теперь о Богрове. Твой протеже – личность сомнительная, и ты сам это понимаешь. Он не просто не из идейных, он из разуверившихся. И обратить его в нашу веру за несколько дней мы не сможем. Но раз нет другого кандидата, нужен иной рычаг на этого. Он же работал на тебя? Чем его можно зацепить? Выдал товарищей, раскрыл оружейный склад, растратил партийную кассу?

9

От фр. Château de Flers – Замок цветов. Кафе-шантан в Царском саду (ныне Городской парк, территория стадиона «Динамо»).