Изнанка

Ему, конечно, повезло, и еще до того, как ушел на дембель прежний художник-оформитель. Желающих на это место было немало, но он вовремя успел и ротному доложить о своем дипломе, и помочь дембелям с альбомами. Так что по факту не нашлось никого, кто мог бы лучше рядового Барганова написать «Береги Отчизну, солдат!» и срисовать с открытки мужественное лицо этого самого солдата, не сделав его похожим на хорька.

А первое везение – что не попал в Чечню. Все знакомые пацаны боялись, что отправят туда, сразу после призыва или потом. Ходили слухи, что товарняки с «грузом 200» приходят на станцию каждую ночь, что разгружают их тайно и хоронят так же. А родителям выплачивают бешеные деньжищи за убитого, чтоб молчали и не жаловались, а если спросят их, как там сын, чтоб отвечали: все нормально, служит себе, а после, возможно, и на сверхсрочную останется.

Но на то они и слухи, что не проверишь. Андрей понимал, что раз война – то и трупы должны быть, но про себя почему-то твердо знал: его туда не пошлют. Этого просто не может быть.

Второе везение – что успел призваться до того, как срок службы все из-за той же Чечни увеличили до двух лет. В казарме и лишняя неделя – не пайка сахара, а шесть дополнительных месяцев?

И третье – что попал в этот военный городок в Приуралье. Климат, конечно, не курортный, но места красивые и сам городок ничего: красные кирпичные казармы, ангары для техники, клуб с колоннами (на Большой театр смахивает, только поменьше), бараки для неженатых лейтенантов и всякой вольнонаемной шушеры, хрущевки для женатого комсостава. В центре водонапорная башня, похожая на остатки средневекового замка. Все ухоженное и чистое, хоть и слегка уже облезлое. Нормальное место.

И командование вполне себе ничего. Пацаны в казарме трепались, что «Батя», то есть комполка – кореш чуть ли не самого Грачева и что за рюмкой чая тот обещал батиных парней не трогать и в Чечню не отправлять. Еще говорили, что в этом полку даже при Союзе дедовщины не было, что комполка – правильный мужик и держит личный состав в ежовых рукавицах.

Насчет дедовщины – это как сказать. Всякое бывало за эти полгода, но в целом без криминала; а к тычкам и затрещинам, к скрытой и явной враждебности Андрею было не привыкать. И то, что страха в нем не было, было легко понять любому. Люди как собаки – чуют, если их боятся…

– Ты, Кончик, парень молодой, скажи, как с этими бабами управляться-то? – Баритон Погремухина стал как будто поспокойнее, не истерил, как затюканный дедами салабон. – Я ж так и ушел из дома не жрамши. И вечером домой идти боюсь. Мне, блин, и так забот хватает! Из округа могут приехать, надо ж все в порядок привести, а тут…

– Да у меня с бабами как-то не очень…

Андрей хмыкнул, но тут же зажал себе рот рукой. Кончик – носатый, белобрысый и худой, как глиста, точно не тянул на героя-любовника.

– Жалко, Кончик. Жалко, блин!

– Да ничего, Сан Михалыч, я нормально. – В хрипловатом тенорке Кончика (вчера на плацу связки сорвал) отчетливо слышалось показное бодрячество.

– Да не тебя мне жаль, мне, блин, себя жалко! Ты вот что скажи: вроде у Зайченко жена шить умеет? Ну, этого, из мотострелкового батальона.

– Не могу знать, товарищ майор!

– Не могу знать, не могу знать! – передразнил капитана Погремухин. – А надо знать, чем, так сказать, боевые товарищи живут и дышат! Че делать-то, блин? Может, сходишь и узнаешь у Зайченко? Может, его баба с Нинкиным платьем помудрит, переделает как-то? Я этот вой больше слышать не хочу, мне, блин, борща надо и мирное небо над головой!..

Андрей выводил последнее слово в заголовке стенгазеты «Ты сильней и крепче год от года, армия российского народа!» Н А Р О Д А. Восклицательный знак. Отлично.

Месяц назад он обнаружил в углу каморки целую стопку советских плакатов и методичек и теперь пользовал их в хвост и в гриву: перерисовывал и переписывал, меняя красный флаг на триколор, а «советский» на «российский». Этот вот лозунг – на все времена, для всех годится, даже после развала Союза. «…крепче год от года армия армянского, грузинского, таджикского народа!» Кто там еще у нас? Казахского? Украинского? Не, в ритм не ложится.

Так. Теперь сюда фото нужно присобачить, тут – пару изгибов георгиевской ленточки пустить и красных гвоздик намалевать. Три, наверное, чтоб не как на похороны. А за окном тихо стало. Ушли, наверное. И Кончик, у которого «с бабами не очень», и голодный Погремухин.

Может, надо было выйти, напомнить, что он закончил швейное училище, спасти майора и его толстую Нинку, а себе очков захавать? Нет, лучше не высовываться. Продолжать слушать и подмечать, аккумулировать тайное знание, сортировать его – высший, первый, второй. Что-то может и в брак пойти, но это не беда.

В его копилке уже собралось немало фактов и фактиков, одни из которых тянули на гауптвахту, а другие – не меньше чем на статью (и не газетную, а уголовную). Он помнил фамилии офицеров, которые используют солдат для личных хозяйственных нужд. Знал, что старшина частенько выдает новое обмундирование не новобранцам, а дембелям. Пацаны из роты обеспечения за бабки неурочно давали горячую воду. В их части (как, наверное, везде) тырили с пищеблока и гнали налево консервы, масло, перемороженные брикеты мяса. Один из каптеров, Артур Хузроков, даже вынашивал глобальный бизнес-план: выйти на командира части с предложением купить пресс для сплющивания консервных банок и продавать жесть (кстати, интересно, сколько тушенки сжирает за сутки их полк?). Были и более личные, но от этого не менее полезные сведения: например, о романах между неженатыми офицерами и женами их начальников. Кстати, папочек с фамилиями Кончика и Погремухина в его мысленном архиве до сегодняшнего дня не было…

Прорисовывая тени на лепестках гвоздики, Андрей не заметил, как в отдалении хлопнула дверь, а через секунду в комнату вошел капитан Кончик.

Нина Владимировна Погремухина уже отрыдалась. Когда Кончик и Барганов зашли в ухоженную погремухинскую двушку (майор открыл им дверь и свалил, сославшись на неотложные дела), она, одетая в голубой стеганый халат, сидела на кухне перед бутылкой коньяка, уже наполовину пустой. Андрей непроизвольно поморщился: иметь дело с расстроенной, да еще и пьяной женщиной никакого желания не было.

Но голос у Нины Владимировны был совершенно трезвым, хоть и усталым, а из-за потекшей туши и размазанной помады она была похожа на грустного клоуна.

– Здорово, Кончик. Какими судьбами? И как ты, кстати, вошел?

– Здравия желаю, Нина Владимировна. Да тут, понимаете…

– Понимаю. Мой вам открыл, а сам сбежал. Боится. – Погремухина изобразила лицом зверскую гримасу. – А ты, Кончик, значит, смелый? И кто это с тобой, такой хорошенький?

Кончик, хоть порой казался мямлей, в этот раз проявил себя настоящим орлом: представил рядового Барганова и доложил по форме, что майор Погремухин, то есть Александр Михайлович, то есть ваш законный супруг, прислал этого э-э-э… портного (Андрей зыркнул на Кончика, но ничего не сказал), чтоб он решил вашу э-э-э… проблему. После чего оставил Андрея наедине с Ниной Владимировной, а сам рысью поскакал к Зайченко в надежде позаимствовать у его жены швейную машинку.

Погремухина оказалась отличной теткой: душевной и юморной. На несколько минут она удалилась в спальню и вышла оттуда походкой манекенщицы. Андрей с трудом промолчал, но, когда Нина Владимировна подошла к трюмо, хрюкнула, а потом и захохотала, Барганов тоже перестал сдерживаться.

Исправить цветастое творение портнихи по имени Валентина и фамилии Белоноженко, которую Погремухина с подачи Андрея тут же переименовала в «Криворученко», не было никакой возможности. Нина (она сразу велела называть ее только так) выпирала из платья сверху, снизу и по бокам, грудь вываливалась, объемистый зад задирал подол сантиметров на тридцать. В общем, выбрать для величественной фигуры майоровой жены такой фасон, приталенный и декольтированный, мог только человек с полным отсутствием не только вкуса, но и мозга.