Страница 8 из 9
– Он умер в больнице святого Винсента. 11 июля. Там на стенах висят такие же распятия, как здесь.
Мы оба взглянули на Иисуса, словно он мог поддержать разговор.
– В Нью-Йорке лучше, чем здесь?
– Не сказал бы, – ответил Ховард. – Никто не знает, как быть.
– Хоть кто-нибудь пытается исправить положение? – спросила я. – Уж в Нью-Йорке-то наверняка кто-то этим занимается.
– Нет.
– Почему ты вернулся? – спросила я.
– Я заболел и подумал, что родители… – Ховард смолк и сглотнул. – В Нью-Йорке я был совсем один. У меня были друзья, но, когда Кен заболел, они куда-то пропали. Люди боятся дышать со мной одним воздухом, так что… У нас была собака. Кинг-чарльз-спаниель, наш малыш Клементин. Клем. Всю дорогу сюда я прятал его в сумке. Мама сказала, что Клем может остаться у них. Она сказала: «Мне жаль бедного песика». А папа так и просидел у себя в гараже. Не захотел ко мне выходить. – Ховард замолчал и, видимо, решил не досказывать историю.
– Что ж, в конце концов ты правильно сделал, что вернулся. Что может быть красивее осени в Хот-Спрингсе, верно?
– Мне нравится, как осенью выглядят озера, – мечтательно произнес Ховард. – Когда вода остывает и все разъезжаются.
– Да, можно пойти на рыбалку и не встретить ни души, – сказала я.
– Папа по выходным водил нас с братом на озеро, – сказал Ховард. – Мне бы очень хотелось снова увидеть желтые листья.
Я расплакалась и обвела палату взглядом. В ней не было даже коробки салфеток. Ховард угасал на глазах.
– Если ты будешь продолжать в том же духе, без салфеток нам не обойтись, – сказала я. – Скоро вернусь, обещаю.
Я поймала его испуганный взгляд.
– Клянусь.
Я встала со стула, вышла за дверь и наступила в лоток с едой, оставленный на полу, – жалкий сэндвич с колбасой в лужице апельсинового сока… И у меня внутри что-то оборвалось.
Я прошла полпути до сестринского поста. Там маячили две медсестры, которые во все глаза смотрели на меня, а потом к ним подошла еще и третья.
– Почему вы оставляете эти лотки на полу? – спросила я, пытаясь призвать на помощь все свое самообладание, хотя мне хотелось кричать. – Он вам не собака. И не ждите, что он выйдет из палаты и поест из лотка. Хватит! Чтобы я такого больше не видела!
– Он все равно не ест, – сказала одна из медсестер.
– А как вы это себе представляете? Если уж не хотите заходить в палату, то поставьте еду хотя бы на столик. Вы сами-то стали бы есть с пола? Я бы не стала, и не позволю вам так относиться к человеку. Это неправильно!
Тут, словно злой дух, откуда-то появилась сестра Анжела.
– Вам нужно успокоиться, – сказала она.
– Я спокойна, – ответила я. Затем понизила голос, стараясь говорить тише и медленнее: – Послушайте, только послушайте меня. – Я повернулась к медсестрам. – Да, он может вам не нравиться. Да, вы не хотите заходить к нему в палату. Но одна из вас, я уверена, сделает это. – Я повернулась к сестре Анжеле. – Сердце одной из вас преисполнится божественной любви. – Я снова повернулась к медсестрам. – Почему бы вам не пойти на уступки, раз уж вы не хотите к нему заходить? У одной из вас хватит силы. Почувствуйте ее в себе. Делайте то, что должно, и помогите больному.
– Этот пациент… – начала было одна из медсестер.
– Ховард. Он добрался до Нью-Йорка. Он жил полной жизнью… – Я поймала на себе взгляд сестры Анжелы и посмотрела на нее в ответ. – Я могу уехать домой, – сказала я. – Могу уехать и не вернуться. Вот в чем дело.
Сестра Анжела скривила губы, якобы показывая мне все свое презрение. Бросив грозный взгляд на медсестер, она ушла.
– Дайте мне, пожалуйста, пачку салфеток, – попросила я.
Под взглядами медсестер я стянула с себя скафандр: сняла защитные штаны и необъятный халат. Одна из медсестер протянула мне коробку салфеток.
– Спасибо, – сказала я, отбросив волосы назад.
Громко цокая каблуками, я пошла в палату Ховарда и по пути выбросила скафандр в мусорное ведро.
Больше я не надевала защитную одежду ни в одной больнице.
Ховард все реже приходил в сознание и через несколько дней умер. Он словно утонул в кровати – так много жидкости у него было в легких. Он больше никогда не увидит желтые листья…
Его мать сказала, что тело ей не нужно, и я попросила позвать к телефону отца.
– Он сейчас не может говорить, – ответила женщина и шикнула на лающую собаку: – Лаки, прекрати!
«Неужели они даже его собаку переименовали?» – подумала я.
Я похоронила Ховарда на кладбище Файлс возле Джимми.
О походах в больницы я не рассказывала никому, кроме Бонни. Она была прекрасным слушателем, и мы с ней разговаривали почти каждый вечер. Бонни пыталась приспособиться к новой жизни, в которой ей приходилось есть через зонд, и у нее стало получаться издавать звуки, похожие на человеческий голос. Но, если честно, это напоминало скорее пародию на Даффи Дака[9]. А еще Бонни была очень умной и любила длинные слова. Наверное, этому поспособствовали долгие годы работы в газете. Когда я водила Бонни к врачу и он спрашивал, как она себя чувствует, моя подруга в шутку отвечала: «Превосходно». И мы с врачом тратили не меньше пяти минут, пытаясь расшифровать это слово.
Онколога Бонни звали Брюс Лейпциг. Он был раввином из Нью-Йорка и, как вы догадываетесь, выделялся на фоне других жителей Арканзаса. Он объяснил мне, как ухаживать за Бонни, как давать лекарства и как кормить через зонд. Все это для меня было не ново. У меня не было даже начальной медицинской подготовки, но в детстве я ухаживала за отцом. Когда ночью его легкие заполнялись жидкостью, мама всегда просыпалась от характерного булькающего звука. Она будила меня, чтобы я откачивала жидкость из папиных легких. Мама вышла за отца, потому что он получал военную пенсию, а папа женился на маме, потому что она была медсестрой, и они оба знали, что их брак – это взаимовыгодная сделка. Мама была тяжело больна и порой просто не могла подняться с кровати, так что я становилась и ее сиделкой. У папы после трахеотомии осталось отверстие, и он помогал мне вставлять трубку в легкое через трахею. Мы откачивали жидкость сначала из одного легкого, затем из второго – обычно у нас набиралось почти полбанки. Я, ребенок, все равно не смогла бы удержать тару побольше и потяжелее. А потом я выливала жидкость из банки. Меня подташнивало, но выбора не было.
А еще Бонни была упертой, и ей очень не хотелось умирать. Когда доктор Лейпциг сказал, что у нее только три процента вероятности пережить химиотерапию, она ответила: «Я в любом случае когда-нибудь умру, давайте попробуем». Врач пожал плечами и улыбнулся: «Что ж, тогда рискнем».
На одном из приемов я сказала доктору Лейпцигу, что слышала про СПИД «по телевизору», и спросила, что он думает по этому поводу.
– Понимаете ли, мы, доктора, считали, что знаем о болезнях все, – ответил он. – Опухоль нужно вырезать, а в таком-то случае нужно применить такой-то антибиотик.
– Понимаю, – кивнула я.
– Так вот, – продолжал доктор Лейпциг, – я могу предложить Бонни: «Давайте попробуем такой способ лечения». Я могу сказать своим пациентам: «Эта процедура продлит вам жизнь». Но как я могу помочь больным СПИДом? На этот вопрос не существует ответа. Разве я могу, глядя пациенту в глаза, сказать ему: «Здесь я бессилен»? Вы сами можете представить такую ситуацию?
– Нет, – соврала я. Бонни посмотрела на меня, прекрасно понимая, что я задумала. – А что говорят о причинах СПИДа?
– Кажется, есть мнение, что болезнь порождается вирусом, который, попадая в организм, вызывает грипп в тяжелейшей форме, а потом все проходит. Вот только вирус начинает разрушать иммунную систему больного. И человек становится легкой мишенью для любого заболевания. Поэтому у молодых людей наблюдаются старческие болезни.
– Да уж, это похлеще ужастиков будет, – сказала я.
– Нам, врачам, все это кажется безумно интересным, – признался доктор Лейпциг. – Но вокруг умирают люди. Думаю, в данном случае поможет только профилактика. Некоторые предлагают помещать таких больных в карантин, но как это организовать?
9
Мультипликационный персонаж-утка, появившийся в конце 1930-х гг. в мультфильмах серии «Безумные мелодии» (англ. Looney Tunes) и «Веселые мелодии» (англ. Merrie Melodies) компании Warner Bros. Pictures.