Голод

Потратив целую неделю, мы с Томасом сумели преодолеть горы. Следы обоза, сопровождаемого Гастингсом, мы потеряли и ни минуты не знали покоя, надеясь отыскать хоть какой-нибудь знак, услышать человеческий голос – что угодно, только бы убедиться: рядом есть еще кто-то. Однако чем дальше мы углублялись в лес, тем острее чувствовали одиночество. Вдобавок, как это ни парадоксально, меня не оставляло странное, невероятной силы ощущение, будто за нами следят.

Томас к этому времени сделался пугливее зайца, и я начал всерьез беспокоиться о здравии его рассудка. Прошлым вечером, у костра, поддавшись на мои уговоры, парнишка признался, что, переводя рассказы пайютов, кое о чем умолчал. Да, это правда, пайюты советовали держаться подальше от племени анаваи с озера Траки, однако их кровожадность имеет причины. Чужаков анаваи похищают, чтоб приносить их в жертву тому самому духу волка.

Так вот, Томас очень жалел, что не рассказал об этом раньше: дескать, боялся, как бы мне не втемяшилось в голову убедиться во всем самому – ведь тогда нас обоих ждет смерть в руках анаваи. Меня он явно счел умалишенным и на разумные доводы не полагался. Напуган Томас был так, что мне сделалось совестно: ведь это я поставил его в подобное положение, а между тем он – всего лишь семнадцатилетний парнишка, опасающийся за свою жизнь.

Едва я собрался достать кошелек, расплатиться с Томасом и отпустить его восвояси, из зарослей донесся треск. Оба мы вскинулись, развернулись, точно ужаленные, я потянулся к ружью, а Томас выхватил из костра горящую ветку.

Кусты затрещали со всех сторон. Томас поднял ветку над головой, будто факел. Прямо перед нами треснуло так, будто кто-то изрядно грузный, наступив на упавший сук, переломил его надвое. Вскинув ружье, я направил дуло на звук.

– Покажись! – крикнул я в непроглядную тьму.

Топот. Кто-то, сорвавшись с места, бросился к нам. Я собрался было выстрелить, но в тот же миг Томас со всех ног бросился в лес. Мальчишка был безоружен (в панике он выронил наземь даже горящую ветку), и мне пришлось бежать следом, чтоб уберечь его от возможной беды. В погоне за Томасом, ломившимся сквозь кусты без оглядки, я слышал, как кто-то неотвязно следует за мною сзади. Еще пара минут, и Томас исчез в черной как смоль темноте, но топот и треск позади сделались громче, приблизились, и наконец подстегнутый инстинктом самосохранения, я обернулся и выстрелил в невидимого преследователя наугад. Вспышка выстрела осветила нечто живое среди деревьев. Я выстрелил снова. На сей раз из зарослей донесся жалобный вой – определенно, звериный, и я (глаза мои к темноте уже попривыкли) сумел разглядеть невдалеке отблески желтых глаз и клыков, однако, кто б это ни был, из виду он тут же исчез. Тогда я весь обратился в слух – не обходят ли меня кругом, чтоб напасть сбоку, но и все звуки вокруг разом стихли.

И звери, и Томас пропали бесследно. К костру мой проводник в ту ночь не вернулся. Что с ним случилось, так и осталось для меня загадкой.

Упрямство мое тебе, Чарльз, прекрасно известно, и посему ты наверняка нисколько не удивишься, узнав, что я продолжаю путь к озеру Траки. Слишком далеко я зашел, чтоб повернуть назад. Возможно, ты сочтешь мою затею безрассудной, смертельно опасной, и, разумеется, будешь прав. Однако в похожих положениях мне бывать уже доводилось, но я, как видишь, до сих пор жив и здоров. Отправляюсь на поиски Томаса, а также на поиски истины.

Благослови тебя Бог, и удачи в пути.

Твой друг,

Эдвин

Глава девятая

Одним из самых засушливых, самых жарких дней лета обоз наконец одолел Южный перевал и пересек границу северных окрестностей форта Бриджера. Здешние земли оказались куда суровее, чем ожидалось. Зеленые пастбища резко сменились бурыми гарями, трава стала ломкой, земля превратилась в пыль, а Биг-Сэнди высохла до ширины ручейка. Волы и коровы обнюхивали редкие травы без всякого интереса. Оставалось одно: пройти эти места поскорее и надеяться, что впереди вскоре отыщутся лучшие пастбища, так как в подобных условиях обозу долго не протянуть. Однако плоская, точно стол, равнина, простершаяся впереди, казалась бескрайней – казалось, истерзанная солнцем земля тянется вдаль на многие сотни миль.

Стэнтон невольно напрягся. Пот заливал глаза, струйкой стекал по спине. От усталости в голове гудело, будто у него жар. Последние пару ночей он вызывался караулить скотину, чтобы наверняка не оказаться в палатке, если к нему явится Тамсен. Выход, конечно, временный – ведь рано или, поздно, а столкновения с нею не избежать, да еще днем после бессонных ночей ничего не соображаешь… однако ее соблазны и перспективы ее немилости казались куда страшнее.

Он до сих пор не пришел в себя после трехдневной давности разговора, когда Доннер поведал, что ему известно о шашнях, заведенных Тамсен с кем-то на стороне… причем не в первый уж раз. Тамсен – баба ненадежная, признался он, вот кое-какие ее прошлые «шалости» и послужили одной из причин для отъезда на запад. Последний ее роман чудом не всплыл на поверхность, а подобный скандал превратил бы в посмешище для всего города и Доннера, и Тамсен. К тому времени, как оба двинулись «по домам», Доннер наклюкался настолько, что был вынужден опереться на Стэнтона, и клялся убить любого, к кому бы Тамсен ни бегала. Ярость, с которой Доннер защищал жену, несмотря ни на что, оказалась для Стэнтона полной неожиданностью. Правда, обычно человеком он казался довольно безобидным, но в эту минуту Стэнтон не сомневался: да, на сей раз Доннер как сказал, так и сделает.

Потому и выстоял в карауле две ночи кряду, хотя в течение долгого, знойного, пыльного дня глаза едва мог разлепить.

Впервые увидев форт Бриджера, он решил, что это мираж. Крыши нескольких бревенчатых домиков, ветхие – дунь, и рухнут… Пока обоз не приблизился к самому форту, Стэнтон даже не сознавал, с каким нетерпением ждал приезда сюда, надеясь хоть здесь ненадолго отвлечься от тягостных мыслей, и в эту минуту здорово удивился глубине собственного разочарования. Поселение вполне могло показаться заброшенным.

Тревога росла, крепла, ветром неслась над вереницей фургонов.

– Не может быть, – толковали меж собой поселенцы. – Какой же это форт Бриджера? Где же бревенчатый частокол, где прочные ворота, где пушки?

В отдалении робко жались друг к дружке немногочисленные сарайчики да флигельки. Двое индейцев, коловших дрова посреди пыльного дворика, подняли головы, окинули взглядами катящий мимо обоз и тут же вернулись к работе.

Джим Бриджер, владелец, обнаружился в одном из обветшавших бревенчатых домиков. Внутри оказалось сумрачно, дымно – хоть топор вешай. Избушка была приземиста, длинна, с отдушинами вместо окон, хотя сквозь щели между бревнами изрядно дуло и без того. Утоптанные земляные полы там и сям устилали облезлые шкуры. В углу, сгорбившись над корзинами, словно не замечая дыма из очага, сидели две индианки. У ног их, ради забавы ковыряя пол пальцем, копошился ребенок.

О скверном характере Бриджера Стэнтон слышал немало: в форте Ларами все сходились на том, что многие годы, прожитые в дикой глуши, в одиночестве, сделали его человеком крайне вспыльчивым и своенравным. Около десяти лет бродил он по здешним краям, вел жизнь охотника и следопыта, а затем, на паях с непоседливым мексиканцем, Луисом Васкесом, выстроил этот форт. «Недоверчив сверх всякой меры, сам себе суд и закон», – так отзывался о нем один человек из форта Ларами.

Пожалуй, когда-то Бриджер был очень силен, даже грозен, но с годами усох, осунулся, съежился – казалось, жизнь высосала его, точно паук муху. Одеждой хозяину форта служили засаленные, рваные штаны и куртка оленьей замши, длинные жидкие волосы здорово поседели. Стоило ему поднять взгляд, глаза его блеснули так странно, что ошибки тут быть не могло: Джим Бриджер давно не в своем уме.