Бидон Ньютона

– О чём думаешь, дорогой? – спустя ещё один бесконечный час спросила мадам. Ньютону, впрочем, этот час показался одним мгновением, а вопросы, казалось, извергались на него водопадом.

– Полусмерть, – сквозь губы ответил он. Всё вокруг стало мокрым и осклизлым от водопада, лежать было отвратительно неприятно.

– Полусмерть? – удивилась баронесса, отчего гусеницы её бровей поползли вверх по лбу и скрылись в пышной шевелюре.

– Послушай, дорогая, – Ньютон выдавливал слова, как зубную пасту из пустого тюбика, – ты же знаешь, как я тебя обожаю. Практически люблю. Но сейчас, умоляю, прошу, заклинаю тебя, не мешай мне думать! Хватит мочить меня своим водопадом.

– Я всё поняла, – сказала баронесса, придав рту форму каприза и упрямства, – я поняла. Ты влюбился! Отвечай, в кого ты влюбился? Ися, не мучь, скажи кто она! Так я и знала, что этот день наступит, и вот он наступил! Ты влюбился!

Ньютон метнул два заточенных копья своих глаз прямо в баронессу, но та даже не шелохнулась.

– Тьфу, ёлки-палки, – сказал тогда великий учёный, плюнув прямо в шерсть ковра, – дура-баба!

Затем развернулся на своих пятках, похожих на каблуки, и пошёл думать в сад. Шум его удаляющихся шагов навеял мадам де'Люкк мысль, что на самом деле это всё-таки каблуки, похожие на пятки, а не наоборот. На самом же деле там было ни то, ни другое, а что-то третье или даже четвёртое.

С тех пор сэр Исаак Ньютон, когда хотел подумать, сразу шёл в сад.

– От греха подальше, – говаривал он, глядя на окна мадамских покоев, в которых этих самых покоев практически не бывало.

Хренль

Как известно, роскошная фазенда Ньютона была обнесена прямо таки исполинским забором и даже напоминала Кремль. Малоразвитые местные мужики, услышав однажды диковинное слово, переврали его и стали называть барскую усадьбу не иначе, как Хренль.

"Ладный у барина нашего Хренль" – болтали промеж себя крестьяне и уважительно топорщили вверх указательные пальцы, гордясь, что хозяин у них не чёрти что такое, а уважаемый человек. Но забор был возведён не для мужицких похвал, отнюдь. Причиной его тотальной монументальности стало воровство, шальным герпесом поразившее приусадебный участок великого учёного сэра. Пропадал драгоценнейший научный материал, к тому же вкусный и полезный. Кто-то безнаказанно тибрил яблоки! Кто это делал и для чего, это была тайна, покрытая мраком.

– Вот, чёрти космате! – ругал Ньютон своих крепостных по чём зря, – сады не сторожат, тайны мраком покрывают. Надо бы старосте сказать, чтоб кого-нибудь наказал. Будут знать, как мрак на всякую ерунду тратить.

Примечательный факт: тайну, покрытую мраком, разгадать практически невозможно. Вот за это "практически" и уцепился великий учёный, направив туда всю когтистую мощь своего интеллекта. Сначала он с ювелирной точностью соскоблил мрак, не задев при этом самой тайны. Но там было очередное препятствие в виде завесы, которую следовало очень аккуратно приоткрыть. Великий учёный взмок, как сапёр в сауне. Наконец, пред ясны очи сэра Исаака Ньютона предстала правда в одной набедренной повязке, из которой то там, то сям вываливался всякий срам. Это была, что называется, голая правда, похожая на неказистого рябого мужичёнку без амбиций и стремлений.

– Всё ясно, – сказал Ньютон, пинком выставив рябого за калитку, – тайна разгадана. Яблоки ворует Гук, мой вечный оппонент на почве всех наук. А я и думаю, чего это он по моему саду с мешком для яблок бродит среди ночи.

– Но что за сила движет лиходеем, каков мотив его деяний? – не унимался рябой Правда, выкрикивая риторику откуда-то из темноты, – ведь я могу всё объяснить, открою истину во всей его красе. Вы только, гражданин учёный сэр, швырните мне бутылочку сюда, на голос мой швыряйте в темноту, и я всё сразу выложу по пьяной лавочке. А то уж больно трубы греются внутри, горят огнём практически священным.

Отточенным движением дискобола Ньютон зашвырнул бутылку точно в центр голоса. Послышался глухой звон, звонкий мат и, наконец, жадный глот.

– Благодарствую, сэр, – донеслось из темноты, – теперь слушайте.

Надо сказать, что рябой Правда, всандаливший залпом всю бутылку, постепенно хмелел. Речь его стала обильно перемежаться бранью и вульгаризмами самого залихвацкого толка. Поэтому Ньютон решил фильтровать историю на крупном сите, в которое проскакивают только пристойные слова. Картина вырисовалась такая: Гук понял, что любое упавшее яблоко может сподвигнуть Ньютона на новое открытие. Недаром же, когда великому сэру прилетело по голове клубнем картофеля, они оба, и Ньютон, и картофель, поставили новую веху в развитии науки. И Гук, между прочим, считал себя чуть ли не музой Исаака Ньютона, ведь именно он, Гук, этим клубнем прицельно поразил вместилище разума великого учёного сэра. И Гуку обидно было, что Ньютон в одно так называемое лицо пожинает плоды славы, беззастенчиво купаясь в её лучах. Ему, Гуку, тоже хотелось пожинать и купаться, поэтому он и ликвидировал все яблоки в саду. Каждую ночь, набив мешок сочными созревшими несостоявшимися открытиями, он тёр одну ладонь о другую и улыбался в предвкушениях пожинания и купания.

– Теперича поглядим, дорогой сэр, – бормотал фруктовый вор, набивая свою торбу до отказа, – кому из нас придётся купаться и пожинать.

Когда Ньютон узнал, наконец, всю правду, в его великую голову без всяких яблок пришла очередная гениальная мысль. Всё-таки Роберт Гук был не прав, отдавая такую дань почёта никчёмным, с точки зрения науки, плодам. Так и появился вокруг фазенды Исаакиевский забор, который ещё называли Великой Ньютонской стеной. Это сам Ньютон придумал, для поэтичности биографии. Естественно, ни то, ни другое название в народе не прижилось, слишком уж величаво и надуманно они звучали. А вот Хренль так и остался, извините, в анналах истории как истинно сермяжное название. Потому что народ, как известно, ошибаться не может.

– Особенно, если ему подсказать, – добавлял Гук, улыбаясь во всю ширь своего рта.

Смысл борща

Как известно, Ньютон боготворил борщ, но готовить его совсем не умел. При попытках сварганить это кулинарное чудо он получал самые неожиданные результаты. В основном, получалась какая-то тюря неинтересной консистенции, похожая на чёрти что. Само собой, за свою жизнь великий учёный едал и чего похуже. Но данный факт его великой биографии всё равно не мог превратить тюрю в борщ, сколько не воображай. А на украинское народное первое сэра Исаака Ньютона подсадил, естественно, Николай Васильевич Гоголь. Что удивительно, сам Гоголь борща никогда не готовил, и вообще ничего сложнее стакана коньяку накашеварить не умел. Но так гениально он этот борщ описал, так коренно объяснил его смысл, что прочитавший его репрезентацию Ньютон влюбился окончательно и бесповоротно. Грандиозный, несомненный, редкий талант притаился за скромными усами и модной причёской-каре. Читая Гоголевскую монографию, Ньютон всеми фибрами ощущал борщевые вибрации, и, казалось, даже вкус экставагантного блюда тешил великие рецепторы великого учёного сэра. Вот только смысл… Только суть борща, угадывавшаяся каждой своей черточкой, ускользала от Ньютона. Юрким карасиком уходила она вглубь при попытке хотя бы слегка прикоснуться к ней.

Ньютон, когда понял всё это ускольжение и ускользание сути, так сказал Гоголю:

– Я прочувствовал борщ, но никак не могу понять его до конца. Объясни.

– Э, отец, – отвечает Гоголь, беря наставительный тон, – такое не объяснишь. Твой учёный мозг пытается проникнуть в четвёртое измерение, в котором он просто дилетант. И даже если бы он туда попал, то не понял бы там ни хрена. Вот ты любишь квашеную капусту?

– Уважаю, – обсмаковавши вопрос, отвечал Ньютон.

– И я. Но после шоколадного кекса, – наставительно произнёс Гоголь, – она теряет всякий ореол. Невозможно даже вообразить себе, как в одном измерении существуют шоколадные кексы и квашеная капуста. В этом и сокрыт великий смысл. Всему своё время, как говорил царь Соломон.