Птица огня

Телега музыкально скрипела и так развязно болталась из стороны в сторону, что казалось вот-вот рассыплется грудой досок. Взгляд было не сфокусировать. Музыкант кое-как приподнялся и увидел на козлах знакомого мужчину – тот приходился братом, дядей, или еще бог знает каким родственником отцу вылеченной девочки.

– Попить есть? – спросил музыкант.

Вскоре остановились у ручья. Умылись, выпили – оказалось, что жажда мучила обоих, помятых, осунувшихся, вонючих.

Солнце не показывалось из-за туч. Было уже давно за полдень.

Покатили дальше. Дорога, аккуратно выложенная камнем, спускалась сперва сквозь лес, прикрытая от солнца нависающими деревьями, от которых вниз гирляндами тянулись усыпанные цветастыми листьями ветки, потом двинулась прямо по полю, заросшему чем попало. Долго взбирались на холм, лошади дважды без команды останавливались и, взбунтовавшись, отправлялись пожевать. С холма виднелась далекая островерхая деревушка, с трех сторон окруженная маленькой речкой или большим, сверкающим и в пасмурный день ручейком.

С холма покатили так быстро, что телегу зашвыряло на камнях дороги из одной стороны в другую. Лошади повеселели, погнали – не остановить. Музыкант почувствовал, что скопившееся внутри после буйной ночи просится наружу. Перегнулся и стал с интересом рассматривать дорогу. Камни – ровненькие, аккуратные, выложенные один к другому так, что и травинка не пролезет. Недалекий отсюда Веренгорд очень гордился своей дорогой. По ней ползли туда-сюда торговые караваны со всем подряд. Хотя сегодня навстречу попалось всего двое, да и те шли пустые.

Крестьянин все что-то рассказывал музыканту. Тот слушал очень внимательно, но ничего не понял и почти ничего не услышал. Слушать было больно. Наконец объехав деревеньку стороной, прокатились мимо полей, снова взобрались на холм, и здесь, на вершине, возница почему-то задергал вожжи, остановил лошадей. Телега замерла, музыкант приподнялся снова.

– Уже? – спросил он.

– Дальше все, – виновато сказал возница. – Извините, господин доктор, но дальше – никак. И телегу отберут, и лошадь. Хорошо – если живым оставят. Уж не гневайтесь.

Музыкант сел и уставился на дорогу внизу холма: там, среди поля, на обочину вытолкнули две торговые повозки. Одна перевернулась, и надутые до отказа мешки попадали в сырую, темную землю. Вокруг другой толпились люди. Глаза все застилала мутная пелена, но музыкант узнал их по звуку – шварзяки. Собственно, это и не люди, в узком смысле, а волки. С волчьими клыкастыми мордами, с волчьими когтистыми лапищами, у них и ноги волосатые, и все остальное, вероятно, немытое и волосатое, только и того, что ростом с человека и ходят на двух ногах, а так – самые что ни на есть волки. До вершины холма долетали отзвуки их сердитого, высокомерно-насмешливого рычания. На волчьих головах шварзяков красовались огромные теплые шапки с узорами, да и вся их форма была такая разноцветная, помпезная, государственная, с гербами, лентами, эполетами, серебром и лампасами. На пунцовых пуговицах отчеканен был образ ханараджи.

Шварзяки считали себя особым воинским сословием, практически целой кастой или народом, стоящим надо всеми остальными. Они не подчинялись ни генералам, ни министрам, ни кому-либо другому, кроме, как бы, ханараджи, да и того слушали тогда только, когда его наказы сулили личную выгоду. Ханараджа держал шварзяков чем-то вроде своей карманной гвардии, личным оружием против врагов власти, позволял им любые грабежи, расправы и насилия, а скорее и вовсе к ним подталкивал, указывал направление движения и подсказывал нужную дорогу. Шварзяки помогали ханарадже отделываться от смутьянов, излишне влиятельных вельмож и разнородных конкурентов, а те, избавляясь от хозяев, делили промеж собой их имущество. Когда же смутьянов не хватало на всех – довольствовались барахлом тех, кому не посчастливилось попасться на глаза.

Конечно, и среди шварзяков есть честные, порядочные люди. Когда-то были уж точно. Теперь, может, и тех оскотинили. Запертый с кровожадными зверьми в волчьем загоне, окруженный волками и с детства знающий только волчью мораль, волчьи порядки и воспитанный мыслить по-волчьи – сам поневоле становится волком.

Музыкант вывалился из телеги, надел на плечи аккуратно поставленный в уголке ящик с инструментами, сбоку к которому был привязан большой чехол с гаюдуном, и попрощался с крестьянином. Тот спешно развернул коней и помчался прочь; застучали скоро-скоро копыта.

Шварзяки топтались возле повозок, четверо обыскивали вываленные на землю мешки, тыкали их то когтями своими, то ножами. Непонятно – искали ли что или просто изучали внутренности, оценивали. Другие рассыпались по дороге и поглядывали по сторонам, возможно, ждали кого-то. Спустившись к полю, музыкант заметил и еще одну маленькую группу. Эти спешили к лесу через поля – несколько шварзяков и трое, или все же четверо, полуголых мужчин, очевидно, хозяева – бывшие, собственно, хозяева – повозок.

Когда музыкант уже понадеялся, что ему удастся проскользнуть мимо рыскающих по мешкам волков, раздался грубый оклик:

– И куда это мы направляемся? – ехидно, с плохо скрываемой издевкой спросил шварзяк, делая шаг в сторону музыканта.

Но тот лишь бросил мимоходом:

– Мне-то откуда знать – куда вы направляетесь?

И двинулся дальше. Но успел сделать всего шага три, может, четыре, как из-за вертикально стоящей повозки выкатила тощая фигура на коне и перегородила путь. У всадника была осунувшаяся морда с корявыми желтыми клыками, глаза смотрели надменно и неприязненно, точно говорили: «Еще один не придавленный таракан». В глазах этих застыла скука – скука от беспрестанной жестокости. Скука убийцы, которому надоело убивать.

Музыканту пришлось остановится, а потом сделать шаг назад, чтоб увернуться от конской морды. Капитан шварзяков, одетый в потертый выцветший мундир черного сукна, достал из ножен узкий, облезший меч с разорванным темляком и содравшимся с гарды серебром и медленно, издевательски медленно, подчеркивая этой медлительностью все презрение к стоящему под его конем человеку, направил кончик лезвия ему в горло.

– Снимай, – сказал капитан.

Музыкант не сразу сообразил, что от него хотят. Чертыхнулся раз пятьдесят про себя. Нужно было идти полями, в обход… Дернул черт, возомнил о себе бог весть чего! Понятное дело, что музыкантов защищает артель, на бумагах которой стоит печать ханараджи и герб правящего дома. Понятное дело, что по-хорошему ни один шварзяк не имеет права и слова сказать обидного ему или другому человеку его профессии. Только плевать они хотели, волки эти шерстяные, на понятные дела и на что они имеют права, и на что не имеют. Как теперь выкручиваться?

Музыкант наконец проследил траекторию, которой был направлен меч, и вспомнил про висящий на шее свисток. Искусно вырезанный кем-то из артельных мастеров, украшенный красками, даже позолотой, кажется, с декоративными узорами из полудрагоценных камней на ободке… Не удивительно, что шварзяк вообразил, будто это какое-то украшение. Назывался этот свисток шамейха и использовался музыкантами в случае, когда они теряли контроль над звуковой волной. И чтобы дать себе время собраться с силами, вернуть чувство ритма и ощущение звука – свистели в шамейху, которая спутывала все и вся.

– Что вам нужно? – несколько подрастеряв самоуверенности спросил музыкант, косясь то в одну сторону, то в другую.

Рассыпавшиеся по дороге шварзяки собирались обратно в кучу и смыкали вокруг музыканта кольцевое окружение. Двигались вроде бы и неспешно, но на то, чтобы выхватить сабли, рвануть к нему да пронзить насквозь им потребуются секунда-две. А у него и сабли-то нету.

– Музыкант, что ли? – ехидно спросил тот, приставший первым.

– Свистун! – важно добавил кто-то из-за спины и по-детски расхихикался.

– Свистун-сосун! Ну-ка спой-станцуй, свистун! – это кто-то рядом, слева.

– Я музыкант. Поют певцы, а танцуют – танцоры.

– Ну так посвисти нам, – сказал плоским, хрипловатым голосом капитан на коне, продолжая тыкать мечом в шамейху, и добавил: – Вот этим. Заводное.