Голова, полная призраков

Я пообещала себе, что, может быть, утром повешу рисунок с кошками-сестрами внутри картонного домика. Я сложила картинку и убрала ее в верхний ящик моего комода, положив рядом с предыдущей запиской от Марджори. Когда я вынула руку из ящика, на тыльной стороне ладони я заметила искусно выполненный отпечаток зеленого листа на кудрявой лозе.

Глава 10

Мама и папа беседовали на кухне.

Слово «беседа» в нашем доме означало, что произошло что-то плохое. Чаще всего эти разговоры были организованными ссорами, которые по большей части касались дел по дому (в том числе куч белья на обеденном столе в столовой!) или воспитания нас, дочек. Вот некоторые из базовых пунктов в ходе стандартной беседы: папе не нравился снисходительный тон, с которым мама часто обращалась к нам; маме не нравились его крики и отсутствие системности в повышении им голоса; папа считал, что мама слишком скора на расправу; маме не нравилось, что ее дисциплинарные взыскания ставились под сомнение в нашем присутствии. Хотя беседы открывались едкими фразами, они каким-то образом всегда заканчивались как мотивационная речь перед началом нового матча: избитые обещания оставаться разумными перед лицом иррациональности, возобновленные обязательства выступать единым фронтом, играть как команда. Итак, складываем руки в кучу: на счет три – родительствуем! Готовы? Брейк!

В тот день они старались держаться тихо и осторожно. По крайней мере так осторожно, как это было возможно у нас дома. Я спряталась под обеденным столом в столовой и посматривала на их ноги, щиколотки, икры и колени. Мамины ноги дергались вверх-вниз, когда она говорила, и из стороны в сторону, когда говорил папа. Его ноги оставались неподвижными, будто бы не знали, что поделать с собой. Меня подмывало закатать им штанины и нарисовать на их коленях смешные рожицы с большими пухлыми губками.

Я трогала оставшиеся на тыльной стороне руки призрачные следы смытого маркера. Я оттерла зеленый листочек от Марджори сразу же после подъема. Теперь я об этом сильно пожалела.

Сначала до меня доносились лишь отдельные фразы моих родителей: обрывки рассуждений о врачах, приемах, рецептах, медицинской страховке и чрезмерной дороговизне чего-то. По большей части их слова сами по себе ничего мне не говорили. Но настрой их речи, как и слово «дорого», были мне понятны. Они были обеспокоены, что уж говорить обо мне – я была очень сильно обеспокоена. Шпионить за ними из-под стола больше не казалось веселым времяпровождением.

Тут папа сказал:

– Выслушай меня.

Мама забросила ногу на ногу.

– Давай.

Папа бормотал какое-то время извинения по поводу последних нескольких недель и за то, что вместо того, чтобы целыми днями искать работу, он ходил в церковь прочистить голову и за наставлением. Он несколько раз повторил эти слова, подчеркивая их важность. «За наставлением». Он так быстро и часто их проговаривал, что у меня в голове они слились в одно слово, напоминающее некое название неизведанной далекой страны, о которой я могла бы попросить Марджори написать историю в нормальных обстоятельствах. Папа встречался с отцом Уондерли, который оказался очень любезным, спокойным и умел утешить. Он ничего другого не имел в виду. Ходил он в церковь без какого-то большого плана на будущее, а просто занаставлением-занаставлением-занаставлением. Но ему в голову пришла мысль, что, может быть, Марджори стоит навестить отца Уондерли и тоже поговорить с ним.

– Черт возьми! – проронила мама.

Я прикрыла рот рукой, преувеличенно изображая удивление по поводу того, что мама выругалась. Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не выпрыгнуть из-под стола, не погрозить маме пальцем и сказать ей, что ругаться нехорошо. Обычно она ругалась только в машине, когда другой водитель вел себя как придурок (ее любимое ругательство).

Папа остановил ее:

– Подожди. Я знаю, как ты относишься к церкви, но…

Однако места для «но» здесь не было. Мамина перекинутая на другую ногу нога начала раскачиваться взад-вперед как дубинка. Громким шепотом она заметила, что их дочь больна и нуждается в реальной медицинской помощи, что он не может позволить себе даже предполагать подобное и что вне зависимости от расходов – продадут дом, если что – они будут продолжать посещать доктора и проходить курс лечения.

Папа держался спокойно, постоянно приговаривая «я знаю» и заявляя, что он просто хотел попробовать другие варианты и что это ничему не помешает. Мама была категорически против. Она подчеркнула, что последнее, в чем нуждалась Марджори и остальные члены нашей семьи, в том числе папа, – это забить наши головы белибердой в исполнении отца Как-его-там. Это наверняка подорвало бы любые шансы и без того растерянной Марджори на излечение.

Я прошептала «белиберда», пробуя слово на вкус. Я пообещала себе использовать его при любом удобном случае.

Папа сказал:

– Ты не можешь быть в этом уверена. Как ты можешь знать это, Сара?

– Я об этом и говорю! Мы не можем сбиваться с курса лечения Марджори, поскольку у нас нет уверенности, что если мы откажемся от лечения, ей не станет хуже.

Папин вздох был долгим, будто бы у него внутри где-то была протечка.

– Ты будешь страшно злиться на меня, но я, это, уже свозил Марджори к отцу Уондерли.

– Что? Когда?

– Вчера.

– После приема?

Папа не ответил. Хотя мне не были видны их лица, я все же прикрыла свое лицо на тот случай, если обеденный стол вдруг расколется пополам и распадется, оставив меня на виду и без защиты. Мне нужно было как-то обезопасить себя от взглядов, которыми они, должно быть, обменивались в этот момент.

Наконец, папа сказал:

– Нет.

– Что ты имеешь в виду под этим «нет»? Ты не мог отвезти ее до этого… – Мама сделала паузу. Когда она заговорила снова, ее голос звучал так, словно провалился куда-то далеко вниз. – Джон, ты не мог.

– Я знаю, прости меня, да, но я не специально. Богом клянусь. Ей снова стало плохо в машине, как той ночью. Только было еще хуже.

– Какой же ты…

– Ты не понимаешь! Что она говорила и делала прямо в машине!

– Ты думаешь, я не понимаю? Будто бы это не я ездила с ней на все эти приемы? Наверное, это не мне приходилось каждый чертов раз извиняться перед секретарем и медсестрами? Это не меня оплевывали и царапали, Джон?

– Я… Я не знал, что делать. Она… – Папа замолчал.

– Ну, давай, скажи же. Сумасшедшая. Верно? Она потеряла рассудок. Почему же именно в этот момент не зайти в церковь? С твоей логикой не поспоришь.

– Марджори была невменяема. Я выплакивал мои чертовы глаза прямо там, на переднем сиденье. А она смеялась надо мной, рычала, как зверь, перечисляла, какими способами я хочу надругаться над ней, Сара. Моя доченька говорила так со мной. Тебе она высказывала подобное когда-нибудь? Говорила такое? Церковь была прямо по дороге, мне только нужно было остановить машину.

– Не верю.

– Я просто остановился и припарковался перед церковью. И знаешь, Сара, кажется, сработало. Она сразу же успокоилась. Отец Уондерли вышел к нам. Встреча прошла прямо в машине. Он сел на заднее сиденье. Они прекрасно поговорили. Незаметно для всех пролетел час.

– Ты хочешь сказать, что пропустил время приема? Того самого приема, на который именно тебя попросил прийти доктор Гамильтон?

– А много толку от твоего доктора Гамильтона? Есть какие-либо улучшения? Нет, ее состояние только ухудшается. Я подумал, что отец Уондерли сможет помочь ей. Теперь я знаю, что он сможет ей помочь. Помочь всем нам.

– Вот пусть он для начала поможет тебе найти работу и поможет нам выплатить ипотеку. Только пусть подальше держится от Марджори.

Они оба начали сбивчиво кричать друг на друга, как никогда прежде. Это было невыносимо, и, протиснувшись между ножками стола и стульев, я выползла из столовой в холл. Должно быть они меня заметили, потому что ругань прекратилась. Я помахала им с улыбкой во все зубы, делая вид, будто я ничего не слышала. Они ответили мне вымученными улыбками. Мама попросила меня пойти наверх и добавила, что они почти закончили.