Страница 3 из 27
– Ортус, – сказала она. – Я тебя всю свою жизнь знаю. Ты правда воображаешь, что я питаю иллюзии, будто тебя может спутать с мечником хотя бы дементная собака, ничего не знающая об оружии? В темноте?
– Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, – сказал Ортус. – Только из-за скудости моего Дома и ради гордости матери. Я не имею никаких рыцарских добродетелей.
– Не знаю уж, сколько раз тебе повторить, что мне это прекрасно известно, – ответила Харрохак, выковыривая из-под ногтя крошечный обрывок блестящей нитки. – Учитывая, что этому были посвящены сто процентов наших разговоров за минувшие годы, я могу только предположить, что ты пришел к каким-то новым выводам и заволновался.
Ортус наклонился вперед, сцепил длинные нервные пальцы. Руки у него были большие и мягкие, да весь Ортус был большой и мягкий, как пухлая черная подушка. Он протянул руки вперед молящим жестом. Она невольно заинтересовалась: он никогда еще не позволял себе столь многого.
– Госпожа, – рискнул Ортус, цепенея от застенчивости. – Я бы никогда не сказал такого, но если долг рыцаря – держать клинок, если долг рыцаря – защищать других этим клинком, если долг рыцаря – умереть от чужого клинка, вы когда-нибудь подумали бы про Ортуса Нигенада?
– Что?
– Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, – сказал Ортус. – Только из-за скудости моего Дома и ради гордости матери. Я не имею никаких рыцарских добродетелей.
– По-моему, мы об этом уже говорили, – сказала Харрохак, соединяя кончики пальцев и с интересом проверяя, как сильно можно растянуть дистальные фаланги. Одно неверное движение – и нервы треснут. Этому старому упражнению научили ее родители.
– Новость о том, что ты не посвятил всю свою жизнь боевым искусствам, с каждым разом удивляет меня все меньше. Но давай, удиви меня, попробуй. Я готова.
– Я хотел бы, чтобы наш Дом родил мечника, который более меня был бы достоин этих славных дней, – нараспев заявил Ортус, который вечно копался в альтернативной истории, если его не гнали на службу или не просили сделать что-нибудь, что ему казалось сложным. – Я хотел бы, чтобы наш Дом не оскудел бы до «тех, кто держит в ножнах клинки»…
Харрохак поздравила себя с тем, что не указала ему на причины этого оскудения. Их было ровно три: его мать, он сам и «Нониада», его незаконченная эпическая поэма о Матфии Нониусе. У нее было гнусное подозрение, что его последняя фраза, вокруг которой он явно произнес кавычки, была взята из этой самой поэмы, которая уже добралась до восемнадцатого тома и совершенно не собиралась замедляться. Даже наоборот, она разгонялась, как очень скучная лавина. Харроу сочиняла возражение, когда увидела, что в отцовскую библиотеку вошла сестра-прислужница. Харроу не услышала ее стука, но проблема была не в этом. А в том, что пепельно-серая краска на лице сестры изображала милое мертвое лицо Тела.
Ладони вмиг стали мокрыми. Вариантов было два: либо сестра была настоящей, а ее лицо – нет, либо сама сестра ненастоящая. Просто оценить всю костную массу в комнате и сделать подсчеты не получалось: кости в мясе дают столько обманчиво мягкой талергии, что только идиот бы стал пробовать. Она перевела взгляд на Ортуса в слабой надежде, что он тоже предаст ее так или иначе. Но он по-прежнему смотрел в пол.
– «Те, кто держат в ножнах клинки» хорошо служили нашему Дому, – сказала Харрохак ровным голосом. – Кстати, это хреновая строчка, так, на всякий случай. Никого не удивит, что ты – тормоз.
– Это октаметр, традиционная форма. Те, кто держат в ножнах клинки…
– Нету тут девяти метров или сколько там…
– …Никогда не пуская их в ход.
– Следующие двенадцать недель будешь тренироваться с капитаном Агламеной, – сообщила Харрохак, потирая ладони одну об другую, пока пальцы не согрелись наконец. – Ты должен дотянуть до минимума, которого ожидают от Первого рыцаря Девятого дома. К счастью, сейчас от тебя ждут, чтобы в ширину ты был таким же, как в высоту, и мог поднять огромный вес. Но мне от тебя нужно… значительно больше, чем лезвие рапиры, Нигенад.
Сестра проскользнула на краю поля зрения Харроу. Ортус поднял голову и не узнал сестру, что все еще усложняло. Он смотрел на Харроу с непонятной жалостью, которая, как она подозревала, относилась к ней самой. С жалостью, которая делала его изгоем в собственном Доме, и сделала бы его еще большим изгоем в Доме, откуда пришла его мать. Она не представляла, почему Ортус стал Ортусом. Эта тайна была слишком скучной.
– Что еще? – горько спросил он.
Харрохак закрыла глаза, отгораживаясь от печального трясущегося лица Ортуса и тени девочки с лицом Тела. Тень ничего не сказала. Физическое присутствие часто бывало ловушкой. Харроу мысленно отгородилась от новой ржавой рапиры, скрипевшей в ножнах на бедре Ортуса. От успокаивающего запаха пыли, которую нагревал гудящий обогреватель в углу. От запаха свежеразведенных чернил в чернильнице. Дубильная кислота, соли человеческого тела.
– Все вовсе не так, – сказала Тело.
Это вдруг придало Харроу сил.
– Тебе придется скрывать мою слабость, – сказала она. – Понимаешь, я безумна.
Акт первый
1
Девять месяцев до убийства императора
Где-то в несметном году от Рождества Господа нашего, далекого Царя некромантов, благословенного Воскресителя святых – ты впервые взяла в руки клинок. Это была твоя первая огромная ошибка.
Клинок ненавидел тебя. Длинная рукоять жгла голые руки, будто нагревалась до температуры звезд. Космический вакуум не давал никакой танергии и не генерировал талергии, но это не имело значения. Ты в них больше не нуждалась. Ты заморозила свои ладони, обмотала их толстыми полосами хрящей и попробовала снова.
Теперь рукоять стала холодной, как смерть, и такой же тяжелой. Ты подняла меч, локти хрустнули, ты схватилась за яблоко, чтобы удержать равновесие. Тебе нужен был новый фокус: узкая костяная лента выскочила из живого запястья, осторожно обогнула сухожилие сгибателя и воткнулась в тыльную сторону ладони. Ты не дрогнула. Ты никогда не делала ничего подобного. Потом ты вырастила длинные костяные пальцы, которые схватились за рукоять, и другие пальцы, которые схватились за нее еще раз, повыше. Ты подняла меч, если можно так выразиться, с помощью стучащей шуршащей корзины из восьми искусственных пальцев.
Теперь ты смогла кое-как приподнять меч перед собой под тупым углом. Подождала. Ты ничего не почувствовала: ни понимания, ни навыков, ни знаний. Ты оставалась просто некроманткой, а меч – просто мечом. Он выпал из руки и зазвенел, ударившись об пол, ты согнулась вдвое и заблевала больничный коридор. Рядом работало довольно много людей в форме, но они все привыкли к таким выходкам. Харрохак из Первого дома, девятая святая на службе Императора Неумирающего, могла блевать сколько ее душе угодно. Ты была живой святыней, пусть даже твоим первым вкладом в дело ликторов стал поиск новых способов блева. Они вмешивались, только если ты могла захлебнуться собственной рвотой. Эту помощь ты всегда ощущала позорной.
В первый раз, когда человек, которого ты называла богом, дал тебе меч – пребывая в ипостаси Князя Милосердного, несущего только добро, – ты впала в глубокий ступор, из которого так никогда и не вышла. Кажется, меч просто воплотил в себе твое горе, придав ему вид шести футов стали. Ты возненавидела этот трижды проклятый клинок с первого взгляда, что было несправедливо, поскольку он возненавидел тебя в ответ. Ты пыталась обуздать его, но безрезультатно. Каждое прикосновение заканчивалось тем, что содержимое твоего желудка украшало пол. Дни рассыпались, как пепел под вентилятором, разлетались в стороны без всякой надежды собрать их, летели тебе в лицо или ускользали прочь, не давая себя схватить. Иногда ты вставала и подбирала меч, как будто чего-то ожидая. Никогда ничего не происходило. Ты ничего не чувствовала, кроме невыносимой, громадной ненависти меча, которая была реальной даже тогда. Ваши с мечом горечь и ярость сливались, а потом ты оказывалась на полу в луже рвоты, с мозолями на руках.