Байкал. Книга 6

О том, что было, когда Аяя любила меня, я вообще думать не мог. Как не мог все те годы до нашей встречи перед нашествием Мировасора, не позволял себе и заставил себя закрыть на тысячу замков те воспоминания, потому что иначе я не мог бы не ненавидеть Арика и не желать отобрать Аяю. Но для меня это было тупиком, мучительным и опустошающим, потому что Аяя хочет быть с ним, не со мной…

В этом ты, Эр, ошибся…

Едва мы с Аяей остались снова вдвоём в наших горах, где таял снег и рассвет осветил окрестные вершины, Аяя, какая-то совсем новая, и будто непривычная мне, всё та же и вовсе не та, улыбнулась мягко и привычно той улыбкой, какую я знаю так хорошо, я притянул её к себе сразу за затылок, и поцеловал, жадно, будто хотел съесть… Но я ничего не мог с собой поделать, я не был сейчас способен на нежность. Я не видел её столько времени, и все эти дни, и сей день особенно, мучительно терзался ревнивыми всполохами, ожигающими моё сердце то и дело, потому мой поцелуй был больше похож на укус.

– Огнь… Огник… – смущённо смеясь, пошептала Аяя, чуть отстраняясь. Тонкая корона съехала и свалилась в размякший снег.

Но я лишь перехватил руки от её лица, от головки, к талии, прижимая к себе, сжал ягодицы, они снова появились у неё, пока она не была со мной, я прижал её, притискивая ближе к себе, как можно ближе, к животу, к члену. Я даже сквозь одежду хотел почувствовать, наконец, почувствовать её, её всю, не только видеть, ощущать оживший аромат, обогатившийся теперь какими-то новыми оттенками, но почувствовать её всем своим естеством, всем телом, кровью, свой пот смешать с её… Сколько мы не были вместе, сколько? С того дня, как она пропала из Галилеи… как я выдержал столько?

– Огнюшка… да что ты… – тихонько засмеялась она, снова едва отстраняясь. – Вот загорелся, так скучал?.. Милый… А весь день и не глядел, я думала, сердишься…

Я не мог говорить, даже слова произнести, не мог дышать и даже думать. Я подхватил её, как зверь хватает добычу, и понёс домой, не будь таящий снег под ногами, я не стал бы этим утруждаться, и этот двор и сад, и вся наша долина несут на себе отпечатки наших тел, здесь нет и пяди, на которой мы не сливались бы в настигнувшем нас внезапно любовном угаре…

Я взял её сейчас же, едва добрался до постели, которая была одинока и холодна столько дней, столько седмиц и месяцев. Она не была готова, вскрикнула, выгибаясь, отодвигаясь в первый миг, но обняла, не стала отстраняться. Я кончил сразу, и взревел, словно умирая, так долго я не знал этого…

Мы лежали рядом, всё ещё в одежде, обнажённые только там, где пришлось соединиться. Аяя погладила меня по волосам, по лицу едва касаясь ещё подрагивающими пальцами.

– Всё же сердился… – чуть осипшим голосом поговорила она. – Отпустило?

Обретя способность дышать, я приподнялся. Рассвет уже в полную силу солнца освещал просторную горницу, обнажённые Аяины бёдра светились как опалы.

– Ты спала с ним? – спросил я.

– Боже мой, с кем? – округлив глаза и даже губы, спросила она, отодвигаясь.

– С Орсегом?

– Нет.

– А до того, с Эриком?

– С Эриком? Когда?.. Боги, нет!.. да ты что? – она изумилась ещё больше, приподнявшись на локтях. Но не слишком ли? Не чересчур она удивляется? А, Аяя? Не играешь ты сейчас со мной?

Я сорвал с неё всю одежду, и с себя, торопясь, путаясь в рукавах и штанинах, разрывая неподатливые ткани и швы. И лёг на неё, всем телом, всей кожей желая ощутить впитать её…

…Сказать, что ожидать такого от него нельзя, глупо, потому что это в его характере, я догадывалась, что он скучал, и к тому же ревниво сердился. Огнь бывал спокоен и свободен от ревности только, когда мы не покидали долины и не видели никого, и то бывало, вспоминал и Эрика и даже Кратона… Хорошо ещё не ревновал к тем, кто оказывал мне неизменно внимание в наших путешествиях, на это ему хватало разума.

Но теперь всё сильно изменилось. Наш с ним мир теперь оказался не просто потревожен, нарушен вторжением, он был переворошен, и я не хотела думать, что разрушен. Но походили дни, седмицы, месяцы, даже годы, за ними и десятки лет, но прежнего покоя и полного, всепроникающего взаимного растворения, что было прежде, не наступало. Не было как раньше много смеха, весёлых затей и выдумок, не было единодушия, когда один начинал думать, а второй додумывал. Мы перестали путешествовать, потому что когда я заикнулась о том, Огнь, скривил губы и сказал:

– Думаешь, как сбежать от меня ловчее?

Шутку о том, что я и так легко могла бы это сделать в любой миг, он не воспринял, даже не улыбнулся. Когда мы подняли самолёт, на котором мы с Эриком прилетели сюда, он был почти не повреждён, и решали, отремонтировать или бросить, потому что самолёты у нас были ещё и не один, Арий и тут нашёл к чему придраться, спросил, как же мне удалось построить такую хорошую «воздушную колесницу», кто помогал?

– Вестимо, мастера делали, не сама же я строгала да пилила.

– А платила чем?

– Златом, чем же ещё?

– И чьим златом платила?

– Эрика…

– Вона как… еле живая прилетела, тень одна, а злата у него взяла как-то, – пробурчал он. – Он в одной рубахе пропал, но для тебя достал злата…

– Ар, да ты что?! – возмутилась я.

– Ничего, – мрачно ответил он.

И вот таким «ничего» оканчивались чуть ли не все наши разговоры. Чем больше походило времени, тем дальше мы становились друг от друга. Наши совместные научные изыскания разладились тоже. То есть начинали мы, как и прежде, споро и ловко, даже весело, но вдруг, точно он что-то вспоминал, неожиданно на него нападала мрачность, и он мог сказать: «Ну конечно, ты ведь умнее, как это я забыл!».

В результате постепенно я перестала спрашивать его, что он делает, чем увлечён, что вычисляет и записывает в бесконечные свитки. Я занялась сама, что интересовало меня: стала разглядывать в соединённые вместе увеличительные стёкла, листочки, насекомых, птичьи перья, даже воду, и увидела множество удивительных вещей, мельчайших, невидимых глазу существ, удивительно гармоничное и правильное строение в каждой букашке. Всё это я зарисовывала тщательно и подробно, как привыкла, описывая каждую картинку.

Стопки этих картинок копились на полках, но Арик ни разу не прикоснулся, интересуясь, ни к одной из них, даже не спросил. Я же едва не каждый день тайком заглядывала в его записи, когда он спал или бывал не в доме, не решаясь сделать это при нём. И это оказалось удивительно, он задумал и начертал приспособу для подводного плавания. Для хождения под водой, так, чтобы с берега нагнетался воздух через трубу. На голову надевалось что-то воде ведра с прозрачным окошком, сверху крепилась труба, а уж к ней насос. По тому же принципу колокол, который можно было опустить в воду и сидеть в нём, наблюдая дно, пока не закончится воздух под сводом… А немного позднее и целую лодку, в которой можно было погружаться на глубину.

И ещё чуть позже удивительной сложности прибор, разбирая чертёж которого, я проломала голову не один месяц, прежде чем поняла, что это будет. А это должен был быть двигатель, в одном отделении которого должно было гореть топливо, а образующийся жар двигать оси колеса или лопасти, в зависимости, что будет с его помощью двигаться. Разобравшись, я оглянулась на постель, где он спал безмятежным сном, немного бледный в забытьи, замечательно красивый и не такой строгий, как днём, бодрствуя, и ещё раз с восхищением подумала, что если бы даже я не знала и не любила его, сколько себя помню, то влюбилась бы теперь сразу по уши, до того он умный и одарённый…

Он стал строить этот двигатель, молча и без предупреждения отлучался в деревни и города, где ему делали детали, но, возвращаясь, лихорадочно носился по долине в поисках меня, если не видел в первое же мгновение. Если бы не это, не этот явный страх остаться без меня, я бы давно решила, что он не только не любит меня больше, но тяготиться мной. А так всякий раз я убеждалась, что несмотря ни на что, на это странное и такое стойкое охлаждение, он всё же в глубине души, ещё нуждается во мне, и, быть может, его любовь ещё теплится где-то там, засыпанная камнями то ли злости, то ли обиды, не умерла, и когда-нибудь вернётся, и мы заживём по-прежнему.