Страница 10 из 22
«На Гималаях мы знаем совершаемое вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали, что религия есть учение всеобъемлющей материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы склонились перед красотой. Вы принесли детям всю мощь космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения домов общего блага.
Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, так же как мы признали своевременность вашего движения и посылаем вам всю нашу мощь, утверждая единение Азии! Знаем, многие построения свершатся в годах 28–31—36. Привет вам, ищущим Общего Блага!»
Послание, переведенное с тибетского, было подписано двумя махатмами: Гулабом лал Сингхом и – неназывамымого имени – М.Д.
Что значило это мыслете? Не самого ли Морию, главу Вознесенных Владык? Плотского, но бессмертного, судя по датам.
Головы в тот вечер кружило не вино, хотя выпито было немало. Запрет масонства был необходим, дабы не делиться властью с ушлыми иностранными ложами. Но структурное построение досталось по наследству. Нижние члены немногим отстоят от профанов, их огромное большинство. Для них мы даем материализм. Посвященные желают совсем иного. Как же бредилось этим другим в те дни, в дни приезда посвященной четы в Москву! О визите молчали газеты, но так и положено, так и надо.
Джугашвили простоват: он ждал от высоких гостей того же, чего мог бы ждать и профан: связи с буддийскими революционерами. Но тогда Джугашвили еще чаще называли Кобой, чем Сталиным. Тогда на его хотения можно было смотреть с пренебрежением.
Кто бы мог знать, что трапезничавшие в тот день за роскошным столом Луначарских, Ягода, Трилиссер и Менжинский, соберутся минувшей осенью судить сотрапезника – Яшу Блюмкина?
Революционная тройка… А ниточки – в грязнопалых руках Кобы, руках, всегда оставлявших на страницах чужих книг жирные следы, к неудовольствию владельцев? Меер хоть поартачился, а Геня с Менжинским подмахнули «вышку» почти не глядя на Блюмкина. Да и на что было глядеть? На провалившийся над выбитыми зубами рот?
Не Яков – карикатура на Якова. Что жалеть карикатуру? Зачем встречаться взглядом, заглядывать в плещущуюся в расширившихся зрачках смертельную бездну? Бездна-то эта как черный водоворот, может и затянуть.
Бокий, понятное дело, сам Блюмкина арестованным не видел. Он же не входил в «тройку», в отличие от Трилиссера, Менжинского и Ягоды. Но уж Глеб Иванович повидал стольких, что вообразить всё мог как в явь. Унизительное страдание делает всех одинаковыми. А как унизить страданием – в этом вся дружеская компания слыла виртуозами, первым из которых почитался нынешний неудачник Яша.
Среди обалдевших Яшиных подчиненных осторожно ходили слухи, будто «на бойне» тот вел себя геройски, выкрикивал под дулом величанье Троцкому. Глеб Иванович в этом, по правде сказать, сомневался. Нет большой охоты красоваться, когда видишь кафельный сток и шланг – и понимаешь, как из тебя потечёт и как наведут порядок. После нескольких десятков ночей, когда каждый раз гадаешь, не за тобой ли топочет сапогами смерть, когда умираешь множество раз вместо одного, к стене бредешь как сомнамбула – жизнь еле мреет в оскверненном теле.
А зачем поставил на Троцкого, дурак? Ясно же, что без Ленина Троцкому было не продержаться долго. Ничего, если умно отстраняться теперь от всего, что связано с Троцким, беда невелика.
Хотя мысли лезут в голову неприятные. Особенно с похмелья.
Рерихи теперь не в чести, их счастье, что унесли ноги. Можно бы их отвязать от Яши, вытянуть, да только зачем? Что дала эта бессмысленная экспедиция, это шатанье по сухоземью и пескам, что так раздражало всех командированных сотрудников, эти ночлеги в покрытых на палец жирной грязью «святых» буддийских клоаках… Города еще хуже пустынь, хорошо, сам не соблазнился поехать.
Заткнуть Кобу нечем – никаких активных масс буддийских пролетариев, никакого революционного перманента в Азию.
Но Глеб Иванович бы сочинил, чем заткнуть Кобу. Но ведь нет главного, ради чего стоит стараться. Вслед за Рерихами, того гляди, придавят финансирование всей любимицы, красавицы – Лаборатории. С Кобы станется и самое страшное – снять прикрепление Лаборатории к лагерям, проще сказать, лишить ее базы для опытов, человеческого материала.
Нет результата. Рерихи взорвались китайским, будь этот ориентализм неладен, фейерверком – и оставили клопяной запах использованных пистонов.
Обеим направлениям работы Лаборатории все эти контакты с махатмами не дали ровнешенько ничего. А направления – архиважные, как сказал бы нынешний терафим при жизни. Когда еще говорил, а не тряс головой и не мычал.
Первое еще более-менее интересовало Кобу: долголетие с перспективой бессмертия. Проект «Неорганика».
Второго – власти над сознанием, проект «Трильби», узкое мышление Кобы не вмещало. Он же рожден профаном, как его занесло так высоко? Опора на страх, как главный инструмент власти, ничтожество! Не понять, что страх – палка о двух концах, чем больше его внушаешь, тем больше страшишься сам! Подозревает всех и каждого, а до сих пор не понял! Рожденный ползать, да…
Надежна лишь власть, управляющая разумом. Это и любой теолог разъяснит: ликвидация свободы воли.
Где же папиросы? На столе только смятая картонка из-под «Зефира». Вроде бы глаз зацепил в передней, на подзеркальнике.
Глеб Иванович вышел из кабинета.
– Отдай, дура!
– А ты – рваная авоська!
Чертеняки опять скандалят – весело, с пылом. Где это они? На кухню пробрались, любимое их место – у котлов. Чертеняки, чертеняки. Дерзкие, свободные, всегда настоят на своем, во всяком случае, на том, что им кажется по наивности своим.
Глеб Иванович усмехнулся. После развода с Софьей минуло уж одиннадцать лет. Оксане было около трех, Алёне – годик. До школы он только наезжал баловать, возня с малолетними вышла бы обременительной. Но уж подросли, так забрал. Софья даже особо не артачилась, боялась, но перечить не смела. Вообще детородство ей не просто попортило фигуру, оно бы ладно. Но полезли ворохом – у кого, у дочери Доллера и Шехтер, несгибаемых народовольцев – какие-то бабьи кислые обыкновения. Засемейнела, потянулась к бытовой рутине. Куда что делось? Алену вовсе проглядела – позволила няньке сносить покрестить. То-то она всегда и пасует перед Оксаной, всегда на вторых ролях. Оксанка, та некрещенная, сразу и видать. Шустрее любимица, ох, шустрее.
– Что у вас такое «авоська»? – снисходительно поинтересовался он, заходя на кухню.
Так и есть. Оксанка, с длинной вилкой в руках, взобравшись на табурет, зависла над кипящей кастрюлей. Алена вилась рядом с плитой. Таскают еду. До еды обе жадные, будто из голодного края. Даже странно, дом ломится же, чего еще? Ну и ладно, здоровей будут. Не барышни. Дерутся из-за каждого куска – тоже хорошо, нормальное соревнование, со зверинкой.
– Ты не знаешь? Фроська нам рассказала. – Оксана подцепила на вилку истекавший жгучим соусом кусок гуляша. – Это сетка, ну для базара, плетеная. Население так уж давно говорит. Взял сетку – на авось. Вдруг случайно что-нибудь будут продавать.
– Не знал. Хорошее словцо. Вижу, опять у Фроськи из-под рук воруете?
– Воровства не бывает, – отчеканила старшая. – Кто хочет, тот может. Желание это право. Так?
– Для вас – так. Для населения еще пока есть тюрьмы.
– А Фроська говорит, что раньше не могло быть слова «авоська», – влезла младшая. – Что раньше каждый знал, чего и где он купит. Раньше это при царе.
– Вот же дура. – Глеб Иванович окинул дочерей одобрительным взглядом. Ещё голенастые и тощие, но их одинаковые, красные в белый горох летние платья уже тесны в груди. Пошиты прошлым летом, слегка с запасом, а вот же, до конца этого не доживут. Яркий цвет идет к темным густым волосам, коротко подстриженным, само собой. Волос жаль, но так надо. Одинаковы не только платья, сами чертеняки тоже на одно лицо. Темноглазые, горбоносые, с яркими большими ртами. Но красивы, уже сейчас. – Но коль скоро ты наябедничала, ответь: почему я Фроську не велю арестовать? За такие речи, что при царе лучше жилось, по глупой голове ее не погладят у нас. Но все-таки ничего я ей не сделаю. Почему?