Страница 15 из 21
Всё это запомнилось школьнице Кожемяко, школьнице, которая по прошествии десятилетий стала директором Музея кремлёвских курсантов в Яропольце, которая скрупулёзно собирала до самой глубокой старости всё новые и новые свидетельства, ценные экспонаты о «красных юнкерах», потрясших завоевателей своими мужеством, стойкостью и своей преданностью социалистической Родине – России.
Антонину Павловну Кожемяко за её трогательное, чуткое отношение к сохранению памяти великого подвига сводного полка называли «бабушкой кремлёвцев», и она до последнего вздоха находилась на своем, избранном ею самою священном посту, провожая каждый год по пять – семь яропольцев в Московское высшее общевойсковое командное училище, как достойную смену тем, кто нашёл свой вечный покой на обильно политой кровью земле Волоколамского края.
Минули тяжелые годы войны, в победном мае сорок пятого на торжественном приёме в честь командующих войсками Красной армии неожиданно зашёл разговор о страдных днях ноября сорок первого, когда враг стоял у стен столицы.
И неожиданно Жуков, который был за одним столом с Верховным, заговорил о наградах за Московскую битву.
– А ведь мы с вами, товарищ Сталин, не были тогда награждены, хотя многие получили высокие награды.
Жуков действительно никакой награды за Московскую битву не получил. Услышав упрёк, Сталин нахмурился, ведь он считал, что Жуков должен знать, почему он не награждён за то, что командовал фронтом у стен Москвы, хотя враг мог и не оказаться в такой близости от столицы, если бы… Вот это «если бы» давно уже не давало покоя Сталину, и он счёл заявление маршала весьма и весьма наглым.
Он молчал, хмурясь, а потом вдруг сказал:
– А своих бл… не забыл наградить…
И грохнул кулаком по столу с такой силой, что ножка бокала с красным вином переломилась и вино разлилось по белоснежной скатерти так, что показалось, будто это кровь окрасила снежный покров подмосковных полей мужества, полей славы, предвосхищая слова будущей песни из кинофильма о великой битве за Москву…
Сталин посмотрел на это растущее на скатерти ярко-красное пятно, и, быть может, показалось ему, что отразилась в нём пролитая кровь кремлёвцев, а в белоснежной скатерти «синее сиянье их неподкупных глаз». Он резко повернулся и, ни слова более не говоря, покинул банкет…
Но всё это случилось позже, когда враг был сломлен и повержен могучей волей Верховного, помноженной на мужество, отвагу и стойкость великого русского народа, которому он посвятил тост в начале того памятного банкета.
А пока истекал ноябрь сорок первого, и чаша весов ещё не склонилась в пользу победы над рвавшимся к Москве врагом…
Москва – надежда и спасение
Сталин ежедневно получал самые точные данные о положении дел на фронтах не только под Москвой, но и на всём советско-германском фронте от Баренцева до Чёрного моря.
Но исход всей великой битвы с нашествием варваров Запада решался именно под Москвой. Очередной доклад генерала Ермолина состоялся 29 ноября 1941 года. Ермолин говорил, и его карандаш в тот день уже не только скользнул по обозначениям подмосковных населённых пунктов, но вторгся в линии, квадратики и прямоугольники московских улиц. Сталин узнал парк Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Условное обозначение говорило, что в парке – район сосредоточения только что прибывшей в Москву танковой бригады.
Генерал Ермолин, проследив за взглядом Сталина, пояснил:
– Враг рвётся к Химкам. Взрывать Химкинский мост не хотелось бы, хотя он, конечно, заминирован. Из этого парка бригаду можно быстро перебросить в зависимости от обстановки либо на Дмитровское, либо на Ленинградское шоссе.
Сталин сказал то, что говорил не раз и не уставал повторять, помня, что это слова Кутузова, великого победителя Наполеона:
– Полководец, который не израсходовал свой резерв, не побеждён. – И задал вопрос: – Скажите, Павел Андреевич, когда, по-вашему, гитлеровцы израсходуют свои последние резервы?
– Думаю, что этот час близок.
– До того часа наши резервы должны оберегаться со всею тщательностью. Но вы правы: некоторые из них надо приблизить к переднему краю, особенно там, где враг оказался у стен столицы.
Сталин редко задавал вопросы. Он держал в памяти здесь, под Москвой, всё, до мельчайших подробностей. Без его ведома никто не имел права взять из резерва даже батальон, роту или взвод. Ни один из командующих армиями не знал о том, что есть в резерве Ставки. О том не ведали даже командующие фронтами. Это скрывалось тщательно. О том знал очень узкий круг лиц, в числе которых и Ермолин.
Был самый конец ноября. О тех днях говорили и писали немного. Те дни заслонены в летописи Москвы событиями героическими, легендарными – событиями 5 и 6 декабря, когда началось решительное контрнаступление.
Это были дни, когда гитлеровцы готовились к последнему, решительному штурму, когда их тяжёлые орудия уже устанавливались на позиции, с которых планировался обстрел центра Москвы и Кремля. Это были дни, когда фашисты делали отчаянные попытки прорваться к Москве там, где ближе всего подходила к городу линия фронта, когда их передовые части рвались к Химкам, когда их танки сосредоточивались для прорыва в полосе 5-й армии генерала Говорова в районе Можайска.
На северо-западном направлении линия фронта проходила в двадцати километрах от границы Москвы и всего в тридцати – от Кремля. Из Красной Поляны гитлеровцы рассматривали улицы Москвы в бинокли и стереотрубы.
Во 2-ю немецкую танковую дивизию было завезено парадное обмундирование для триумфального шествия по улицам Москвы и по Красной площади. Взбешённый беспримерным парадом 7 ноября 1941 года, Гитлер мечтал сам устроить шествие своих ублюдков в покорённой Москве. В тот день, 29 ноября, он объявил, что «война уже выиграна».
Гитлеровская пропаганда вселила эту уверенность в умы солдат и офицеров. Штабной офицер Альберт Неймген написал домой:
«Дорогой дядюшка! Десять минут назад я вернулся из штаба нашей дивизии, куда возил приказ командира корпуса о последнем наступлении на Москву. Через несколько часов это наступление начнётся. Я видел тяжёлые пушки, которые к вечеру будут обстреливать Кремль. Я видел полк наших пехотинцев, которые первыми должны пройти по Красной площади. Это конец, дядюшка, Москва наша, Россия наша. Тороплюсь. Зовёт начальник штаба. Утром напишу тебе из Москвы».
Уверенность гитлеровцев в победе основывалась на железных фактах. Численное превосходство их в живой силе было почти двойным, танков было больше в полтора раза, а артиллерии – в два с половиной раза. На Клинском направлении, откуда он грозил Химкам и собирался ворваться в город по Ленинградскому шоссе, против 56 танков и 210 орудий нашей 30-й армии враг имел более 300 танков и 910 орудий. А всего к началу декабря гитлеровцы сосредоточили на Московском направлении 800 тысяч человек личного состава, 10 тысяч орудий и миномётов, свыше тысячи танков, свыше 700 самолётов. Более 350 самолётов было предназначено для налётов на столицу.
29 ноября Гитлер, благословляя своих генералов на последний, по его мнению, штурм, снова приказал оставить, теперь уже на 2 декабря, во всех берлинских газетах свободные полосы для важного сообщения – сообщения о взятии Москвы.
Гитлер был мистиком и верил тому, что говорили ему всякого рода экстрасенсы и оккультных дел мастера. А они заявляли, что если Германия не одолеет Россию до 1942 года, то не одолеет уже никогда, ибо ХХI век будет веком сияния Руси. Вхождение же в этот век случится заранее. Оно придётся на начало сороковых века двадцатого: 1942-й – самое начало, 1943-й – резкий подъём, 1944–1945 годы – кульминация подъёма. Затем будут подъёмы, будут и спады, но сороковые годы станут решающими годами.