Страница 7 из 21
Жизнь, которую вела мистрис Дейл, нельзя назвать легкой, не лишенной многих мучительных усилий. Принцип этой жизни можно выразить следующими словами – мистрис Дейл должна похоронить себя для того, чтобы ее дочери счастливо жили на свете. Для исполнения этого принципа в требовалось воздерживаться от всякой жалобы на свою участь, не подавать вида перед дочерями, что ее положение горько. Счастье их жизни на земле было бы отравлено, если бы они заметили, что их мать, в своей «подземной» жизни, испытывает ради них и переносит всякого рода лишения. Необходимо было, чтобы они думали, что сбор гороха в коленкоровой шляпке с опущенными полями, долгое чтение книг перед камином и время, проводимое в одиночестве и размышлениях, соответствовали ее склонностям. «Мама не любит показываться в обществе», «Я не думаю, чтобы мама была где-нибудь счастливее, кроме своей гостиной» – так обыкновенно говорили ее дочери. Я не могу сказать, что их научали произносить подобные слова, они сами приучились к мысли, которая заставила их выражаться таким образом, и уже в первое время своего появления в обществе привыкли отзываться так о матери. Но вскоре настал час – сначала для одной, а затем и для другой, – когда они узнали, что это было совсем не так, и кроме того узнали, что для них и за них их бедная мать много страдала.
И действительно, мистрис Дейл душой могла бы быть нисколько не старше своих дочерей. Могла бы тоже играть в крикет, грести сено, красоваться на маленькой лошадке и находить удовольствие в наездничестве, могла бы, наконец, выслушивать любезные фразы того или другого Аполлона, могла бы, если бы все это согласовывалось с ее положением. Женщины в сорок лет не всегда становятся старыми мизантропками или строгими моралистками, совершенно равнодушными к светским удовольствиям – нет! даже если бы они и были вдовами. Есть люди, которые полагают, что непременно таково должно быть настроение их умов. Признаюсь, я смотрю на это совсем иначе. Я бы хотел, чтобы женщины, а также и мужчины были молоды до тех пор, пока могут сохранить в своих сердцах силу молодости. Это не значит, что женщина должна говорить, будто ее возраст меньше того, сколько значится по записи ее отца в семейной Библии. Пусть та из них, которой сорок лет, и считает себя сорокалетней, но если в эти годы она молода душой, то пусть покажет это.
Я не оправдываю мистрис Дейл. Вместо того чтобы оставаться между гороховыми зарослями в коленкоровой шляпе с опущенными полями, ей бы следовало, таков по крайней мере мой совет, присоединиться к играющим в крикет. Тогда между молодыми людьми она не проронила бы ни одного сказанного слова. А эти гороховые заросли отделялись от лужайки только невысокой стеной и несколькими кустарниками. Мистрис Дейл прислушивалась к словам играющих, но не из-за подозрительности, но как заботливая любящая мать. Голоса ее дочерей были очень приятны ей, серебристый голосок Лили звучал в ее ушах так чудесно, как музыка богов. Она слышала, что было сказано о леди Хартльтон, и вздрогнула от смелой иронии своей Лили. Она слышала, как Лили сказала, что мама хочет дома покушать гороху, и при этом подумала, что теперь такова уж ее участь.
– Милое, дорогое дитя! Действительно, такова и должна быть моя участь!
Когда напряженный слух ее проводил молодых людей через мостик в соседний сад, мистрис Дейл с корзинкой на руке перешла через лужайку и, опустившись на приступок у окна гостиной, устремила взор на роскошные летние цветы и гладкую поверхность расстилавшейся перед ней подстриженной травы.
В том, что она находится здесь, не проявлялась ли особенная благость Провидения? Можно ли быть недовольным таким состоянием? Разве она не может считать себя счастливою, имея дочерей таких пленительных, любящих, доверчивых и в свою очередь заслуживающих полного доверия? Хотя Богу угодно было, чтобы муж, лучшая половина самой ее, был оторван от земной жизни и чтобы через это она лишена была всех земных радостей, но разве дурно, что за такое лишение для нее так много было сделано, чтобы смягчить ее судьбу и придать этой судьбе столько прелести и красоты? «Все это так», – говорила она про себя и все-таки считала себя несчастливою. Она решилась, как сама часто говорила, отказаться от всякого ребячества, и теперь сожалела о том, от чего сама же отказалась. В ушах ее все еще раздавался серебристый голос Лили, звучавший среди юной компании, которая пробиралась сквозь кустарники, – мистрис Дейл слышала эти звуки в то время, когда ничей слух, кроме материнского, не мог бы его различить. Если эти молодые люди были в Большом доме, то весьма естественно, и ее дочери должны быть там же. Сквайр не любил, чтобы гости сидели с ним, когда не было дам, которые бы украшали застолье. Но что касается мистрис Дейл, она была уверена, что никто и не подумает сожалеть о ее отсутствии. Правда, сейчас она снова должна была показаться в Большом доме, в противном случае ее отсутствие – не появление и уход, а постоянное отсутствие, – было бы неприятно. Другой причины, по которой она должна присоединяться к обществу молодых людей, не было – присоединившись к нему, она не доставит никому удовольствия и не получит радости сама. Так пусть же ее дочери едят со стола брата и пьют из его чаши. Им всегда и от всей души будет сделан радушный прием. Для нее не существовало подобного радушия ни в Большом, ни во всяком другом доме, ни за чьим бы то ни было столом!
«Мама хочет дома покушать гороху». – И мистрис Дейл, утвердив локти на коленях и подпирая руками подбородок, повторила слова, произнесенные ее дочерью во время прогулки.
– Извините, мама, на кухне спрашивают, нужно ли чистить горох.
Вопрос этот прервал думы мистрис Дейл. Она встала и отдала корзинку.
– Неужели на кухне не знают, что барышни обедают сегодня в Большом доме?
– Знают, мама.
– Для меня не нужно готовить обеда. Я буду рано пить чай. – Так мистрис Дейл не исполнила исключительно ей предназначенного долга и не пошла на обед.
Но зато она приступила к исполнению другой обязанности. Когда семья из трех человек вынужденно живет на триста фунтов в год и несмотря на это претендует на положение в обществе, она должна заботиться о некоторых мелочах, даже и в таком случае, если бы эта семья состояла только из лиц женского пола. Мистрис Дейл знала это очень хорошо, а так как ей нравилось, что наряды ее дочерей были милы и свежи, поэтому она много времени посвящала этим заботам. Сквайр присылал племянницам шали на зиму, дарил наряды для верховой езды, привозил из Лондона коричневую шелковую материю на платья, но всегда в таком ограниченном количестве, что сшить два платья из подаренной ткани оказывалось делом выше искусства женщины, и особенно платья из шелковой материи коричневого цвета, а между тем сквайр хорошо помнил о своих подарках и с нетерпением ждал того, чтобы видеть плоды своей щедрости. Все это, разумеется, считалось вспомоществованием, но если бы сквайр дарил деньги, которые тратил на покупку материй, благодеяние его ценилось бы гораздо выше. Итак, дочери мистрис Дейл всегда были мило, прилично и даже нарядно одеты, они сами заботились и трудились над этим, но главной швеей и портнихой являлась их мать. И теперь она вошла в их комнату, вынула кисейные платья и… впрочем, мне кажется, я не должен здесь пускаться в подробности. Она, однако же, никогда не стыдилась этой работы, требовала горячий утюг и своими руками разглаживала все складки, придавала надлежащую пышность воланам, пришивала где нужно новую ленточку – словом, приводила все платье в должный порядок. Мужчины вовсе не знают, какого труда стоит доставить удовольствие их взору, хотя бы это было даже на час времени.
– Ах, мама, как вы добры! – сказала Белл, вернувшись со своей сестрой с прогулки, чтобы надеть хорошенькие платья и потом отправиться на обед.
– Мама всегда добра, – сказала Лили, – я бы желала, мама, гораздо чаще делать для вас то же самое. – И с этими словами она поцеловала мать.
Сквайр был пунктуален насчет обеденного времени, и потому барышни оделись весьма торопливо и снова пошли по тому же саду, а мать провожала их до мостика.