Страница 2 из 21
– В этом поступке заключается столько подлости, столько низости, что, право, я не понимаю, – снова и снова повторял он своему племяннику.
Прогуливаясь по террасе, он часто углублялся в размышления, стараясь угадать, примет ли Бернард какие-нибудь меры к отмщению за оскорбление своей кузины. «Он прав, – говорил сквайр… Бернард совершенно прав. Но в молодости я бы этого не вытерпел. В былое время за такой поступок этого негодяя вызвали бы на дуэль. Человек был бы удовлетворен, зная, что он исполнил свой долг. Нет-нет, свет, как я вижу, совсем изменился». Действительно, свет изменился, но сквайр ни под каким видом не хотел сознаться самому себе, что эти перемены были отчасти и к лучшему.
Бернард тоже был сильно встревожен. Он был совсем не прочь драться дуэли, если бы теперь дуэли были возможны. Он считал дуэль делом невозможным, а если и возможным, то не без скандала. А если ему не представлялось возможности подраться на дуэли, то каким же другим путем можно было наказать негодяя? Не очевиден ли был факт, что за подобное преступление свет не вынес никакого приговора? Не во власти ли человека, подобного Кросби, было получать удовольствие в течение двух-трех недель за счет счастья девушки и потом бросить ее без всяких последствий для себя? «После дуэли с Кросби меня исключат из клуба, – говорил Бернард про себя, – а его не исключат». Кроме того, какое-то неопределенное чувство подсказывало, что этот поступок доставлял Кросби некоторое торжество. Доставив себе удовольствие ухаживанием за такой девушкой, как Лили Дейл, без всякой расплаты, обычно следующей за подобным удовольствием, он многим будет представляться как человек, заслуживающий особенного внимания. Он провинился против всех Дейлов, а между тем все тяготы и скорби, возникшие по его вине, должны пасть исключительно на Дейлов. Таковы были размышления Бернарда, когда он рассматривал это дело, – размышления довольно грустные: он хотел отмстить, а между тем не видел никаких способов. Со своей стороны, мне кажется, Бернард сильно ошибался относительно того, как, по его мнению, друзья Кросби оценили бы этот поступок. Правда, мужчины всегда будут легко судить о подобных предметах, допуская, что в любви, как на войне, все дозволено, – будут даже с некоторой завистью говорить о счастье какого-нибудь отъявленного обманщика. Но я никогда не встречал человека, который бы думал так относительно самого себя. Собственные суждения Кросби насчет последствий, ожидавших его за тот поступок, были гораздо правильнее составленных Бернардом Дейлом. Он считал такой поступок позволительным, пока лишь собирался совершить его, и пока еще мог оставить его несовершенным, но с минуты совершения это дело представлялось ему в истинном свете. Он знал, что поступил как негодяй, и знал, что другие люди будут считать его таковым. Так считал уже и его друг Фаулер Прат, который смотрел на женщин как на игрушки. Вместо того чтобы хвалиться своим поступком, он боялся намекнуть на какое-нибудь обстоятельство, имевшее связь с его женитьбой, боялся говорить о браке, как иной боится говорить о вещах, которые им украдены. Он уже замечал, что в клубе на него посматривают косо, и хотя он не опасался за сохранность своей шкуры и костей, но все же испытывал неопределенную тревогу по поводу того, что ему придется встретиться с Бернардом, нарочно для этой встречи вооруженным палкой. Сквайр и племянник его сильно ошибались, полагая, что Кросби оставался безнаказанным.
По мере приближения зимы Кросби более и более убеждался, что благородное семейство Де Курси следит за ним весьма внимательно. Некоторых членов этой благородной фамилии он уже научился ненавидеть всем сердцем. Достопочтенный Джон приехал в Лондон в ноябре и самым наглым образом начал преследовать Кросби, требовал от него давать обеды в клубе Себрайта, целый вечер курил в квартире своего будущего зятя и даже занимал деньги в счет будущих благ. Наконец, Кросби решил, что было бы благоразумно поссориться с достопочтенным Джоном, и соответственно поссорился, выгнав из своей квартиры и рассказав ему подробно, что не хочет иметь с ним никаких дел.
– Вы точно так же поступите с ним, как я, – говорил Мортимер Гейзби. – Я совестился семейства, но леди Эмилия сказала мне, что это должно быть так, а не иначе.
И Кросби принял этот добрый совет Мортимера Гейзби.
Между тем гостеприимство Гейзби становилось для Кросби невыносимее нахальства достопочтенного Джона. Казалось, что будущая невестка решилась не оставлять его одного. Мортимер получил приказание привозить Кросби каждое воскресенье, и Кросби обнаружил, что вынужден отправляться на виллу в Сент-Джон-Вуд наперекор собственным желаниям. Он не мог полностью проанализировать все обстоятельства своего положения, но чувствовал, что похож на петуха с обрезанными шпорами или на собаку с вырванными зубами. Он стал послушным и кротким: не раз признавался самому себе, что боится леди Эмилии и не менее того боится Мортимера. Кросби знал, что они следили за ним и что им известен каждый его шаг. Они называли его Адольфом и сделали его ручным. По поводу приближающегося злополучного февральского дня ему прозвенели все уши. Леди Эмилия ездила искать мебель для него и по целым часам разговаривала о постелях и постельном белье. «Кухонные принадлежности я бы советовала взять у Томкинса. У него эти вещи превосходные, и притом же он уступит десять процентов, если вы купите на чистые деньги, в чем, конечно, нечего и сомневаться!» Неужели он только для этого и пожертвовал Лилианой Дейл? – неужели только для этого он и должен породниться с благородной фамилией Де Курси?
Мортимер с минуты возвращения в Лондон приступил к составлению брачного контракта и успел связать Кросби по рукам и ногам. Жизнь Кросби была застрахована, и полис находился в руках Мортимера. Небольшие собственные деньги Кросби уже были переданы Мортимеру для присоединения к небольшим деньгам леди Александрины. Кросби казалось, что все распоряжения делались с расчетом, что он должен скоро умереть и что тогда леди Александрина получит порядочный годовой доход, совершенно достаточный, чтобы проживать в Сент-Джон-Вуд. Между прочим, было установлено, что Кросби не может тратить доходов ни со своего капитала, ни с капитала леди Александрины. Они должны были идти чрез отеческие руки Мортимера Кросби на уплату страховых. Умри он на другой день свадьбы, и тогда леди Александрина получит порядочную сумму денег, принять которую не побрезговала бы дочь графа. Шесть месяцев тому назад Кросби считал себя способным обвести Мортимера Гейзби вокруг пальца в разговоре о каком угодно предмете, при встрече с ним Гейзби становился тогда покорнейшим слугою, считая Кросби за существо далеко его превосходящее. Тогда Кросби свысока смотрел на Гейзби, теперь же в руках этого человека Кросби казался совершенно бессильным.
Но сама графиня, пожалуй, становилась для Кросби предметом еще большего отвращения. Она беспрестанно писала ему маленькие записочки, в которых давала множество поручений, и вообще рассылала его по разным местам как лакея. Она надоедала ему советами, которые были в тысячу раз хуже всяких поручений, объясняла ему, какой образ жизни должна вести леди Александрина, и постоянно твердила, что такой человек, как он, не мог быть принят в столь благородное семейство, не заплатив весьма дорого за такую неоценимую привилегию. Ее письма становились для него отвратительными, и он откладывал их в сторону, не распечатывая их иногда по целым дням. Кросби уже решился поссориться и с графиней в самом непродолжительном времени после женитьбы, он готов был отделаться от всего семейства, если бы это было возможно. А между тем он вступал в этот брак, собственно, с целью воспользоваться всеми выгодами, которые могли бы дать ему родственные связи с Де Курси! Сквайр и его племянник сильно ошибались, думая, что этот человек отделался от них без негативных последствий. Они не согласились бы подвергнуть себя такой пытке, которую переносил Кросби.
Нам уже известно, что Кросби должен был провести Рождество в замке Курси. Отделаться от этого удовольствия ему не представлялось никакой возможности, но он решил сделать свой визит как можно более кратким. К несчастью, Рождество приходилось на понедельник, а в семействе Де Курси все знали, что суббота в Генеральном комитете считалась днем почти что свободным от присутствия. Эти три дня принадлежали ему и семейству Де Курси неотъемлемо; что же касается дальнейшего срока, то он не замедлил предупредить леди Александрину, что начальники его – люди железные. «А вы знаете, что я должен взять отпуск еще и в феврале, – сказал он таким тоном, в котором почти что слышался вопль его души, – и потому дольше понедельника ни под каким видом не могу остаться». Если бы в замке Курси что-нибудь привлекало его, то, мне кажется, он мог бы без всякого затруднения получить от мистера Оптимиста отпуск дней на семь и даже на десять. «Мы будем одни, – писала Кросби графиня, – и вам представится случай узнать нас гораздо лучше, чем до сей поры». Это для Кросби было горше самой желчи. Но что же делать, в этом мире все более или менее дорогие удобства в жизни имеют свою цену, а когда люди, подобные Кросби, пожелают вступить в родство с благородной фамилией, они должны заплатить рыночную цену за ту вещь, которую покупают.