Малый дом в Оллингтоне. Том 2

– Чрезвычайно скверная, – отвечал Кросби. – Такая скверная, что я ни с кем не хочу говорить о ней.

– Леди Эмилия страшно беспокоится.

Гейзби жену свою всегда называл леди Эмилией, даже в то время, когда говорил о ней с ее братьями и сестрами. Ни под каким видом он не позволял себе называть дочь графа просто по имени, хоть это была его законная жена.

– Она думает, что вы больны.

– Нет, не болен, но, как видите, обезображен.

– Но зато вы его порядочно побили?

– И не думал, – с досадой сказал Кросби. – Я пальцем его не тронул. Пожалуйста, не верьте всему, что читаете в газетах.

– Разумеется. Да, например, можно ли поверить, что говорится в них насчет его видов на леди Александрину? Это чистейшая ложь.

– Не верьте ничему, кроме разве того, что мне подбили глаз.

– Ну, это очевидно. Леди Эмилия полагает, что вам будет гораздо спокойнее, если вы сегодня приедете к нам. Конечно, вам не следовало бы выезжать, но леди Эмилия так снисходительна, что с ней вам нечего стесняться.

– Благодарю покорно, я приеду в воскресенье.

– Но вы знаете, что леди Александрина с беспокойством будет ждать письма от своей сестры, притом же леди Эмилия убедительно просит вас приехать.

– Благодарю-благодарю, приеду, только не сегодня.

– Почему же?

– Просто потому, что дома мне будет лучше!

– Уж может ли быть лучше дома? У нас найдется все, что нужно. А вы знаете, леди Эмилия не взыскательна.

Сырое мясо, компрессы из холодной воды и какая-нибудь примочка – вот все, что невзыскательная леди Эмилия могла ему предоставить.

– Нет, сегодня я не хочу ее беспокоить, – сказал Кросби.

– Клянусь честью, вы дурно поступаете. До замка Курси и, следовательно, до слуха графини дойдут всякого рода истории, и вы не знаете, какой вред может произойти от этого. Леди Эмилия полагает, что лучше всего написать туда и объяснить, но она не может этого сделать, пока не услышит что-нибудь от вас.

– Послушайте, Гейзби, мне решительно все равно, какие бы истории ни дошли до замка Курси.

– Но если что-нибудь услышит граф и оскорбится?

– И пусть как знает, так и отделывается от этого оскорбления.

– Любезный друг, ведь говорить подобные вещи – чистейшее сумасбродство.

– Да что же, по вашему мнению, может сделать мне граф? Неужели вы думаете, что я вечно должен бояться графа Де Курси потому только, что женюсь на его дочери? Сегодня я сам напишу леди Александрине, вы можете сказать это ее сестре. Если глаз мой пройдет, то в воскресенье я буду к обеду.

– Значит, вы не будете и в церкви?

– Неужели вы еще хотите, чтобы я с таким лицом явился в церковь?

Мистер Мортимер утих и, возвратясь домой, объявил жене, что Кросби совсем выходит из повиновения.

– Дело в том, душа моя, он стыдится самого себя и потому берет на себя подобную смелость.

– Глупо было с его стороны встречаться с этим молодым человеком, весьма глупо, в воскресенье я ему выскажу это. Если он намерен важничать передо мной, то я ему дам понять, что он очень ошибается. Он должен помнить, что его поведение должно иметь весьма важное значение для всей нашей фамилии.

– Разумеется, – сказал мистер Гейзби.

С наступлением воскресенья наступил и период багровых полос с желтыми оттенками: следы меткого удара еще вовсе не исчезли. Сослуживцы Кросби уже привыкли к необычному состоянию его физиономии, но сам Кросби, несмотря на свою решимость отправиться в клуб, нигде еще не показывался. В церковь, конечно, он не пошел, но в пять часов явился в дом мистера Гейзби. По воскресеньям Гейзби и леди Эмилия обедали в пять часов, держась мнения, что, поступая таким образом, соблюдали праздник[8] гораздо лучше, нежели обедая в семь часов. Если соблюдение состоит в том, чтобы раньше лечь спать, то, конечно, они были правы. Для поварихи этот немного ранний обед имел свои удобства в том отношении, что оправдывал ее отсутствие в церкви во время вечерней службы, а приготовление обеда для слуг и для детей извиняло ее отсутствие в церкви во время обедни. Такое вялое стремление к благочестию, когда все делается лишь наполовину или, как в этом случае, лишь на четверть, потому что путь к благочестию полон огорчений, весьма обыкновенно у людей, подобных леди Эмилии. Если бы она обедала в час и кушала холодные мясные блюда, другой точно так же думал бы, что она достойна некоторой похвалы.

– Боже мой! Ведь это весьма неприятно, Адольф, не правда ли? – это были первые слова леди Эмилии, которыми она встретила Кросби.

– Да, Эмилия, весьма неприятно, – отвечал Кросби. Он всегда называл ее Эмилией, потому собственно, что она называла его Адольфом, – а самому Гейзби крайне не нравилась подобная фамильярность. Леди Эмилия была старше Кросби и потому предоставляла себе право называть его как вздумается, тогда как он должен был бы помнить огромную разницу в их положении. – Весьма неприятно, Эмилия, – сказал Кросби. – Прошу вас, сделайте мне одно одолжение!

– Какое, Адольф?

– Не говорить об этом ни слова. Подбитый глаз, без всякого сомнения, вещь скверная, я много на это досадовал, а сочувствие друзей только увеличивает досаду. В пятницу Гейзби уже выразил сожаление всего семейства, и если это повторится, то мне остается умереть.

– Дядя Дольф, ты умрешь от подбитого глаза? – спросил маленький Де Курси Гейзби – старший из детей, на которых возлагала надежду графская фамилия.

– Нет, мой герой, – отвечал Кросби, взяв мальчика на руки, – от этого не умирают. Большой беды от подбитого глаза не бывает, и тебе не раз придется испытать это самому, прежде чем оставишь школу. Неприятно только то, что люди любят много говорить об этом.

– Тетя Дина не будет любить тебя за такой страшный глаз.

– Прекрасно, Адольф, – сказала леди Эмилия, – я не скажу ни слова, сожалею, что мое участие сделалось причиной досады для вас теперь, но все же, согласитесь сами, другому очень трудно, почти невозможно не сказать ни слова о подобном предмете. Я получила письмо от мамы.

– Надеюсь, леди Де Курси в добром здравии.

– Совершенно здорова, благодарю вас, но, разумеется, она очень встревожена этим происшествием. Она прочитала, что было написано в газетах, и для Мортимера как поверенного нашей фамилии, может, необходимо заняться этим делом.

– Совершенно ни к чему, – сказал Адольф.

– Я сам такого мнения, что это совершенно лишнее, – сказал Гейзби.

– Быть может, очень может быть. Но согласитесь, Мортимер, что мама при подобных обстоятельствах пожелает узнать все факты этого дела.

– С этим я согласен, – сказал Гейзби.

– В таком случае вот вам эти факты. Когда я вышел из вагона, какой-то человек, которого я где-то видел, напал на меня и, прежде чем подоспела полиция, подбил мне глаз. Довольно вам этого?

В эту минуту объявили, что обед на столе.

– Не угодно ли вам сопроводить леди Эмилию? – спросил Гейзби.

– Печальное событие, очень печальное, – сказала леди Эмилия, покачав головой. – Я боюсь, что оно будет для моей сестры большим огорчением.

– Вы, верно, одного мнения с маленьким Де Курси, что тетя Дина не будет любить меня за такой страшный глаз?

– Право, я ничего тут не вижу смешного, – сказала леди Эмилия.

Этим кончился разговор о подбитом глазе, и в течение обеда о нем не упоминали.

Пусть за трапезой об этом не говорили, но по выражению лица Эмилии нельзя было не заключить, что ей крайне не нравилось поведение ее будущего зятя. Она была очень радушна, упрашивала Кросби отведать то и другое, но при этом все-таки не могла обойтись без намеков на свое неприятное положение. Она говорила, что фламбированный сливовый пудинг[9] окажется плох для его желудка, и что не рекомендовала бы пить портвейн после обеда.

– Мортимер, ты бы лучше велел подать красного вина, – заметила она. – Адольфу нельзя пить вина, которое горячит.

8

В христианстве каждое воскресенье является праздничным днём, что влияет на меню.

9

Традиционное английское праздничное блюдо. Перед подачей на стол подогревается, поливается бренди или другим алкогольным напитком и поджигается – то есть фламбируется.