Рассвет

Мистер Фрейзер невольно улыбнулся – ибо «старые кости» Пиготт были, по правде говоря, заключены в весьма крепкую и привлекательную оболочку.

– Послушайте, – заметил он, – да ведь вы бы не расстались с ней ни за что на свете, несмотря на все ее проказы.

– Расстаться с ней?! – вскричала Пиготт в негодовании. – Расстаться с моей маленькой красавицей? Да я бы предпочла расстаться с собственной головой! Никогда не было таких, как она, и не будет – милая моя маленькая красоточка! И если я что-нибудь понимаю в юных девицах, то уж она будет первой красавицей Англии, вот увидите! Из нее вырастет прекраснейшая из женщин – вы только поглядите на ее глаза, лоб и волосы! Видели ли вы что-нибудь подобное? А что касаемо ее странностей – так чего и ожидать от малого дитяти, у которого ума много, а учить – некому, даже и поговорить-то не с кем, кроме как с простой теткой, вроде меня, или с отцом этим… – тут она понизила голос, – который как есть скряга и злыдень, и ненавидит свою плоть и кровь?

– Тише! Вы не должны говорить такое, Пиготт! Послушайте-ка лучше меня: я собираюсь попросить у вашего хозяина позволения учить мисс Анжелу.

– Я очень этому рада, сэр! Она умненькая, она будет хорошо учиться, и вам самому понравится ее учить. Если вы сможете сделать так, чтобы ее разум не отставал от ее тела, то когда-нибудь, помяните мое слово, кто-то станет настоящим счастливчиком! Спокойной ночи, сэр, и большое спасибо, что привели мисси домой!

На следующий день Анжела начала свое образование.

Глава XVI

Теперь, мой читатель, мы снова встретимся с Анжелой, причем встреча эта выйдет куда более подробной; однако следует быть готовым к тому, что во внешности ее произошли перемены, ибо занавес над предыдущей сценой опустился уже десять лет назад – именно тогда мы в последний раз видели девочку, чьи странные наклонности вызывали удивление и негодование Пиготт и интерес мистера Фрейзера; десять лет, как нам хорошо известно, могут произвести много перемен в истории мира и отдельных личностей. За десять лет одни фигуры были начисто сметены с доски, и места их заняли другие; некоторые стали богаче, многие беднее, некоторые печальнее, некоторые мудрее – и все мы, без исключения, стали на десять лет старше. Так вот, все это случилось и с малышкой Анжелой – той самой Анжелой, которую прежде мы знали так мало; десять лет – это огромная разница между худенькой девочкой девяти с половиной лет и почти двадцатилетней женщиной.

Когда мы видели ее в последний раз, Анжела только собиралась начать свое образование. Перенесемся же в тот памятный вечер, когда после десяти лет прилежной учебы мистер Фрейзер – строгий учитель, которому не так уж легко угодить – объявил, что он более ничему научить Анжелу не может.

Сегодня сочельник. Кап-кап-кап… с голых ветвей на промокшую землю капает дождь. Последние отблески дневного света, исполнявшего свои скучные обязанности последние несколько часов, постепенно меркнут, и зарождающаяся буря празднует этот факт, выказывая свою дикую радость по поводу приближения ночи тем, что все громче завывает в кронах деревьев и гоняет по небу рваные облака, принесенные с моря, так, что они мчатся, подобно призрачному табуну обезумевших лошадей.

Однако все это происходит за стенами домика священника; давайте же заглянем внутрь. В уютном кабинете, в потертом кресле рядом со столом, заваленным книгами, с несколькими листами бумаги в руках сидит мистер Фрейзер. Волосы у него немного поседели с тех пор, как он начал обучать Анжелу – примерно в той степени, в какой и положено поседеть мягким тонким волосам, принадлежащим человеку пятидесяти трех лет; в остальном он выглядит почти так же, как и прежде, и лицо его по-прежнему утонченно и благородно. Наконец он кладет на стол листы бумаги, которые внимательно изучал, и говорит:

– Ваше решение совершенно здраво, Анжела, но вы пришли к нему в свойственной вам манере и своим собственным путем. Не то чтобы ваш метод не имел никаких достоинств – прежде всего, он более лаконичен, чем мой; но, с другой стороны, он показывает женскую слабость. Невозможно проследить каждый шаг от ваших посылок до вашего заключения, как бы оно ни было правильно.

– Ах! – произносит довольно низкий женский голос с легким смешком (обладательница этого голоса занята какими-то чайными приготовлениями за пределами круга света, отбрасываемого двойной настольной лампой). – Вы часто обвиняете меня в поспешности выводов; но какое это имеет значение, если они верны? Весь секрет в том, что я использовала эквивалентную алгебраическую формулу, но скрыла подробное ее раскрытие, чтобы озадачить вас! – тут голос весело рассмеялся.

– Это недостойно математика! – сказал мистер Фрейзер с некоторым раздражением. – Это всего лишь трюк, tour de force.

– Вы говорите, что решение правильное?

– Вполне.

– Тогда я утверждаю, что оно и вполне математическое; ведь цель математики – прийти к истине.

– Vox et preterea nihil![4] Выйди из этого темного угла, моя дорогая. Я ненавижу спорить с человеком, которого не вижу. Но нет, нет, что толку спорить вообще? Дело в том, Анжела, что ты первоклассный математик, а я всего лишь второклассник. Я вынужден идти по старым следам; ты же проложила собственную римскую дорогу. Великие мастера имеют на это право. Алгебраическая формула никогда не приходила мне в голову, когда я решал задачу, и на это у меня ушло два дня.

– Вы пытаетесь разбудить во мне тщеславие. При этом вы забываете, что все, что я знаю – а этого достаточно, чтобы понять, как много мне еще предстоит узнать, я узнала от вас. Что касается вашего или моего превосходства в математике, я не думаю, что вы, как священник, должны об этом говорить. Вот ваш чай.

Тут обладательница голоса вышла, наконец, в круг света.

Она была выше обычного для женщины роста и обладала необыкновенной красоты фигурой, которую хорошо подчеркивало облегающее серое платье. Ослепительная белизна ее лица контрастировала с темными ресницами, обрамлявшими глубокие серые глаза. Само лицо было овальным и очень красивым, с широким чистым лбом, а волнистые волосы, скрученные в массивный узел, отливали золотисто-каштановым оттенком. Очарование этого лица, однако, не ограничивалось, как это часто бывает, только физической привлекательностью. В нем было нечто большее, гораздо большее. Но как можно описать на бумаге одновременное присутствие выражения изящества и достоинства, нежной прелести молодой женщины и еще более высокой духовной красоты? В Лувре висит картина Рафаэля, изображающая святого, который легкими шагами проходит над распростертым телом дракона. В этом вдохновенном небесами лице, равное которому редко, если вообще когда-либо, изображалось на холсте, есть смесь земной красоты и спокойного, внушающего благоговейный трепет духовного взгляда – того взгляда, того святого достоинства, которое может прийти только к тем, кто поистине и на деле «чист сердцем». Вот этот портрет и даст тем, кто знает его, лучшее представление об Анжеле, чем любое письменное описание.

Временами – но, ах, как редко! – возможно, мы встречали такое же выражение на лицах окружающих нас людей. Оно может быть вызвано великой печалью или сопровождаться всепоглощающей радостью. Оно может возвещать о свершении некоего возвышенного самопожертвования или передавать порывистую уверенность в вечной любви. Сходное выражение можно найти и в чертах счастливой матери, когда она целует своего новорожденного младенца, и в бледном лице святого, отходящего ко сну. Краткий момент, приближающий нас к Богу и к тому, чтобы хоть на миг пронзить взглядом завесу, скрывающую его присутствие – вот что вызывает его к жизни. Это красота, рожденная нежнейшим звуком небесных арф; это свет вечного светильника, слабо мерцающий сквозь его земное вместилище.

Этот одухотворенный взгляд, перед которым должно было отступить со стыдом всякое зло, нашел пристанище в серых глазах Анжелы. В девушке было какое-то странное благородство. Заключалось ли оно в ее величественной фигуре или в безмятежном челе, или в открытом и глубоком взгляде прекрасных глаз, сказать невозможно; но оно, несомненно, было частью ее самой, такой же самоочевидной, как ее лицо или черты. Она вполне могла быть вдохновительницей бессмертных строк:

4

Слова, слова и ничего больше (лат.).