Город ноль

– Мой день рождения был в августе.

Рубен смеется.

– Ну, если ты такой зануда, считай, мы отмечаем твое возвращение… Ну-ка, погоди, погоди, окажи честь! Сейчас открою для тебя дверь!

Стеклянная дверь с легким шелестом торжественно отъезжает в сторону и пропускает меня в гостиную-кухню таких размеров, что меня охватывает тревога. Я беспомощно прирастаю к полу и переминаюсь с ноги на ногу, не зная, куда деваться, куда спрятаться от глаз на улице. Боже, я и забыл, как огромен этот дом… Зачем здесь столько места? Это небезопасно.

– Заходи, чудак! – со смехом подталкивает меня Рубен. – Девчонки! Вы где? Я привел блудного героя!

С деревянных ступенек лестницы за углом доносятся быстрые легкие шаги, но я не смотрю туда, мой взгляд прикован к домашнему кинотеатру. Это телевизор или широченная лежанка для всей семьи?

– Игорка! – взвизгивает кто-то и бросается ко мне.

Я вздрагиваю, но в последнюю секунду вспоминаю, где нахожусь, и медленно опускаю руки, уже готовые оттолкнуть схватившее меня тело.

И опять с плеча вовремя сползает рюкзак.

– Какой ты заросший! – по-детски просто смеется Анфиса. Она глядит на меня голубыми глазами, такая же яркая, ухоженная и счастливая, как трава на газоне, такая же идеальная, как и все остальное в поселке. – Ой, вы с Рубеном совсем не похожи! Ну вот нисколечко! Так странно, да? Хотя, если присмотреться, брови одинаковые… А у Игоря нос длиннее!

Она заливается смехом. Последний раз видел ее несколько лет назад. Она не знает меня, но я брат ее парня и одного этого уже достаточно для «Игорки», крепких объятий и щедрых поцелуев. Она обожает меня авансом. Что-то мне подсказывает, обожала бы в любом случае, откуда бы я ни вернулся.

Внезапно сообразив, что загородила меня от всего дома и от всего мира, Анфиса по-детски ойкает и грациозно отпрыгивает в сторонку, чтобы я смог обняться с женой. На этот раз сам снимаю рюкзак с плеча и опускаю его на пол.

Анфисе двадцать три, Маря старше своей подруги всего на два года, но держится со степенностью светской львицы, будто понимает, что нужен контраст между ними обеими. Сдержанно обнимает меня за шею, через половину «Миссисипи» отстраняется, коротко целует в губы и, приобняв за спину, становится рядом. Взглядом ищу камеры и репортеров, готовлюсь зажмуриться от фотовспышек и сбежать от них в укромное место, настолько действия Мари, да и вся эта сцена напоминают отрепетированный сценарий для выпуска передачи о возвращении «блудного героя».

Анфиса, прильнув к Рубену, любуется нами с тем же умильным выражением в огромных глазах, которое появляется у персонажей японских мультиков. Не хватает открытого сердечком ротика и бровей домиком. Рубен выглядит не менее довольным.

– Вот ты и дома, – говорит Маря.

Это не мой дом.

«Ну и чего ты добился своим упрямством, скажи? – спросила она, когда мы созвонились в первое утро карантина. – Неужели тебе было так важно показать свой характер?». Я не стал объяснять, что ничего не показывал, всего лишь поступил так, как считал нужным. Жалею ли я об этом? Поначалу да, очень жалел. Но то было исключение из правил, а не закономерность.

Смотрю на Марю и Анфису, таких красивых и свежих, с такими яркими звездами в глазах, и все сильнее мне кажется, что эти три месяца я был в коме или вроде того. Грубо говоря, проспал. И не было ничего: Цоед и карантин, переполненные морги и рефрижераторы с трупами, массовые захоронения, пожары, вечный смог и непреходящая вонь, – не было никогда, мне все привиделось. Иначе как это возможно, чтобы здешней жизни не коснулась даже тень этого мора?

– Сегодня у нас будет праздничный ужин в твою честь, Игорка! – в нетерпении пританцовывает Анфиса с ослепительной улыбкой на цветущем лице.

Только сейчас до меня доходит, что огромный белый стол посреди гостиной сервирован тарелками, бокалами и цветами не в дополнение к интерьеру, а на вечер. Притом сама кухня выглядит пустоватой, нигде ни следа утреннего аврала, о котором упоминал Рубен. Наверно, все заготовки убрали в холодильник-шкаф.

– Не оглядывайся так, мясо обязательно будет! – Рубен сверкает такими же идеальными зубами, как у его подруги, но у него они чуть крупнее. – Наверстаешь сегодня за все время, а то целый месяц «не хочу, не хочу». Соскучился, небось, по нормальной еде-то?

Он хлопает меня по плечу.

– Рубен, перестань, не задирай его! – морщит носик Анфиса, нежно прижимаясь к возлюбленному. – Ты же видишь, он еще не отошел от потрясения.

– Ну еще бы! – шумит Рубен. – Два месяца в грязи, мусоре, на одних дрянных консервах, потом еще месяц в каморке никакой провалялся, – и тут на тебе: простор, свет, воздух, человеческая еда! От такого кто угодно в ступор впадет. Но это не сон, Игорек. Все закончилось, можешь расслабиться и просто жить. Настало время фиесты!

Он хохочет, Анфиса хохочет, Маря чинно улыбается. Она по-прежнему рядом, но ее рука на моей спине как механическая, касается едва-едва, я почти не чувствую ее. Пока они шутят и веселятся, стою молчком, благо не требуют прямых ответов, и делаю вид, что все путем. Не могу же я сейчас взять и сказать, что больше не ем жареное и печеное мясо, да и в принципе не голоден и вместо ужина лучше бы пораньше лег спать. А то и вовсе вернулся в бытовку. Мне нравится в бытовке. Там спокойно, просматриваются все углы и окна забраны решетками.

– Сегодня у нас будут гости! – Рубен то потирает руки в предвкушении, то со смехом тормошит и тискает довольную Анфису. – Ух, посидим! Готовься объедаться и много пить. Сегодня можно всё, особенно тебе.

6

В идеально белой спальне-мансарде беспомощно замираю, не зная, куда деть себя и свой грязный рюкзак. Притулиться, что ли, в эркере на подоконнике-диване? Втиснуться в одно из мягких кресел, что своими накидками подметают пол? Или сразу сбежать за стеклянные двери на балкон, оттуда вниз по крыше террасы, затем к воротам и прочь?

Выбираю огромную двуспальную кровать и скромно сажусь в изножье на свернутый плед.

– Игорь… – С легким вздохом упрека Маря подходит ко мне и невесомым движением за руку сгоняет с места. – Сомнешь. Да и брюки у тебя грязные.

Она аккуратно одергивает края пледа и разглаживает морщинки на его поверхности. Теперь я даже на ковер не смею ступить, топчусь на месте и перевожу взгляд с одного на другое. Пузатые подушки на подоконнике-диване тщательно взбиты, но не для того, чтобы на них спать и тем более сидеть; на спинках кресел висят то ли полотенца, то ли салфетки – не понимаю, зачем; светильники на тумбочках по обеим сторонам кровати стоят под идеально ровным углом, и абажуры их точно подогнаны, чтобы сочетался узор. Модные книги на узкой белой этажерке в углу выстроены по росту и оттенкам; шторы отодвинуты ровно настолько, насколько нужно, и волнами спускаются до самого пола. И зеркала, повсюду зеркала. Напольное и одно, два, три на стенах… Снять бы их и унести отсюда, они напоминают мне ртуть. Не желаю видеть свое отражение.

– Сидеть и лежать на кровати днем – дурной тон. И для организма вредно. Его нужно приучать к порядку, чтобы вечером он сразу засыпал. Если ты будешь целый день валяться на кровати, он станет трудновосприимчивым.

Молчу. Нет сил спорить. Неужели она не видит, как мне паршиво? Я ведь не с отпуска вернулся. Почему она не понимает?

– Ты не согласен?

– Согласен.

– В любом случае, если не согласен, все равно в такой одежде ты все испачкаешь. Сначала нужно вымыться и переодеться.

До этого, как я понял, нельзя нигде сидеть. И лежать тем более. Лежать даже в чистом нельзя: вредно.

– Тук-тук. – В комнату входит Рубен. – Обживаешься? Хотел спросить, тебе не нужны обновки?

С барского плеча, страдник. Прежде чем успеваю раскрыть рот (сказать собирался не это, конечно, куда мне, с моей-то смелостью), отвечает Маря.

– Конечно, нужны. Спасибо, Рубен.

– Спасибо, Рубен, но у меня есть своя одежда.

– Так, голубки, вы меня запутали, – смеется Рубен. К температуре отношений между людьми, в том числе личного к нему отношения, он нечувствителен.