Страница 16 из 21
Макс вышел из комнаты, а я привалился к стене.
«Он медбрат. Только и всего. Вот почему он нашел общий язык с Эдди».
Но за эти годы я перевидал множество медицинских работников. Они приходили и уходили, и мало кто так быстро и легко сходился с Эдди. Словно было совершенно нормально обсуждать «Дэвида Копперфилда», вставляя в речь словечки из старомодного сленга.
В заднем кармане джинсов пискнул телефон, извещая, что пришло сообщение.
Приедешь сегодня домой?
Я уставился на эти слова, раздраженный тем, как быстро испарились короткие драгоценные мгновения счастья.
Пальцы зависли над клавиатурой, чтобы ответить «Да». Теперь, когда отцу стало лучше, я решил вернуться в свой пентхаус в городе.
Я с трудом заставил себя приехать, а теперь не хотел уезжать.
«Отрекаясь от себя, мы становимся сильнее, – напомнил тренер Браун. – В воздержании наша сила. Не поддаваясь похоти и низменным желаниям тела, мы сохраняем ясность мысли».
Я оттолкнулся от стены, усмехнувшись нахлынувшим воспоминаниям. Я не испытывал ни похоти, ни низменных желаний. Внутри была лишь пустота. И холод. Волны жара, охватившие меня вчера в присутствии Макса, ничего не значили. Просто слабость. Подобное не повторится. И сегодня вечером я возвращаюсь в город.
Я сунул телефон в карман, так и не ответив на сообщение.
День выдался достаточно теплым, и через несколько часов я неспешно обедал во внутреннем дворике. Не торопясь проведать отца.
«Почему? Потому что Макс все еще на дежурстве?»
Я раздраженно отбросил салфетку. Какого черта все мои мысли и действия напрямую связаны с гребаным Максом Кауфманом? Это мой дом. И я не собираюсь ограничивать свои передвижения из-за какого-то… парня.
Но я не пошел наверх. Не слишком задумываясь о причинах, я понимал, что в присутствии отца нам с Максом безопасней не находиться в одной комнате.
Я побрел в гостиную. Эдди ушел с Марджори. В доме стояла тишина.
Я сел за пианино и откинул крышку. Надо мной, улыбаясь, висел мамин портрет.
Боже, как я по ней скучал. Не стоило в этом признаваться; скорбь нужно держать в хранилище. По словам тренера Брауна, мамина любовь лишь подогревала мою слабость. Смягчала. А настоящий мужчина просто не мог быть мягким.
Я положил руки на клавиши. Из-под пальцев заструилась «Павана на смерь инфанты» Равеля. Одна из маминых любимых. Я не играл ее с тех пор, как мама умерла.
Без ведома отца в колледже я брал уроки игры на пианино. Профессора сразу же хотели выбить для меня стипендию в Йельскую школу музыки и записать на все мало-мальски значимые курсы, но отец бы просто взбесился.
Так что я играл лишь по субботам для Эдди.
Не особенно сложный, напев оказался мелодичным и весьма навязчивым. Я закрыл глаза и потерялся в сплетении звуков. Вернулся назад, в то время, когда мама еще не умерла. До того, как холод и лед выжгли меня изнутри, а побои и разряды тока внушили, что я ничего не стою.
Когда последняя нота рассеялась, тепло музыки исчезло, и кровь моя снова заледенела. Даже не открывая глаз, я почувствовал, что уже не один.
– Боже, потрясающе, – тихо проговорил Макс. Он стоял возле двери с северной стороны, ведущей на кухню. – Я не хотел подслушивать, – извинился он в ответ на мой холодный взгляд.
– Чем ты занимаешься? – спросил я. – А как же дежурство?
– Обеденный перерыв, – пояснил он. – Ты здорово играешь. Черт, больше, чем здорово. Как профессионал. Ты играл всю жизнь?
– Служащие Марша обычно не задают членам семьи таких личных вопросов.
Макс криво усмехнулся и скрестил руки на груди.
– Думаю, мы знаем друг о друге больше, чем просто служащий и работодатель.
Я раздраженно взглянул на него.
– Это угроза?
Он вздохнул и вошел в комнату, присел на подлокотник дивана, как прежде, с Эдди.
– Просто указал на очевидное.
– Повторю еще раз, чтоб все стало ясно и очевидно… То, что мы обсуждали прежде, должно остаться между нами.
– Так и будет, – согласился Макс. – Я же поклялся.
Я пробежал пальцами по клавишам пианино.
– Не люблю полагаться на других.
«Преуменьшение века».
– Я заметил, – проговорил Макс с легкой усмешкой. – Как называлась та музыка?
– «Pavane pour une Infante défunte», – сказал я. – Равель.
– Что это значит?
– Танец для мертвой принцессы. – Я указал головой на мамин портрет. – Ее любимая, хотя мама не болела и не грустила. Ей просто нравилось, как звучит мелодия, вот и все.
– Красавица, – проговорил Макс. – Сожалею о твоей потере. – Я резко взглянул на него. – Сезар сказал, что она умерла несколько лет назад, – пояснил Макс.
– Что еще сказал Сезар?
«Аляска? Сезар рассказал ему об Аляске?»
– Да почти ничего, – ответил Макс. – Лишь объяснил, что у твоего отца нет жены, которая могла бы помочь за ним ухаживать.
– Да, папа больше не женился. И уже не женится. Невзирая на склероз.
– Он любил ее.
– Думаю, да. И когда ее не стало, в нем тоже что-то умерло. В маме была доброта. И умение сострадать. Она забрала все это с собой. – Я махнул рукой. – Не обращай внимания.
«Боже. Что такого в этом парне? Почему я болтаю без умолку?»
– Ладно, – проговорил Макс, закрывая тему. В нем тоже жили добро и сострадание. Он кивнул на пианино. – Когда ты научился играть?
– Еще в детстве, – пояснил я. – Уже не помню, как учился. Как-то само получилось. Мама сказала, что я с этим родился.
– А ты не хочешь выступать на сцене?
– Я исполнительный директор «Марш Фармасьютиклс». В один прекрасный день возглавлю фирму.
– Ты не ответил на вопрос.
Я склонил голову набок.
– Ты всегда так прямолинеен?
Макс пожал плечами.
– Жизнь слишком коротка, чтоб играть в игры. А вообще… Я много лет обманывал сам себя, не признавал, каков же я на самом деле. Когда я завязал, то ввел для себя некое правило. Я не лгу сам и не приемлю чужую ложь. И, самое главное, не стану обманывать себя.
Меня охватила зависть. Стать настолько свободным…
Я выпрямился.
– У меня есть обязанности в семейной фирме. И нет времени на праздные глупости вроде игры на пианино.
– Очень жаль, – проговорил он, усмехаясь. – Подожди, сколько тебе лет?
– Двадцать четыре. А что?
– Точно? Никто из моих знакомых парней двадцати четырех лет не стал бы употреблять слова «праздные глупости».
– Ну, выпускник Йеля вполне мог так сказать, – возразил я, не в силах сдержать улыбку.
Макс громко, хрипло рассмеялся и махнул рукой.
– О, простите, мистер Йель. Беру свои слова обратно.
Я усмехнулся, и внутри скрипнули шестеренки, насквозь проржавевшие и покрытые льдом.
– И все равно, играешь ты мастерски, – проговорил Макс. – Я бы тоже так хотел. В детстве я брал уроки, да что толку.
– Великий Макс чего-то не умеет?
Он удивленно поднял брови.
– Великий Макс?
– Медбрат «Скорой помощи», наставник Анонимных наркоманов, который начал ухаживать за тираном и наладил связь с моим братом. – Я недоуменно уставился на него. – Вообще-то, я пытался тебя похвалить.
– Само собой. – Он начал смеяться, потом нахмурился. – Постой, а как ты узнал, что я познакомился с Эдди?
– Подслушивал.
– И тебе это не понравилось.
– Само собой.
Он снова рассмеялся, широко раскрыв рот, обнажив идеальные белые зубы.
– Осторожней, Сайлас, – проговорил Макс, – а то весь мир узнает, что у тебя есть чувство юмора. И ширма не поможет.
Я напрягся.
– Ширма?
– Ага. Люди могут понять, что ты все же смертный из плоти и крови, а не промышленный полубог.
«Если бы все так и было».
Я поймал его взгляд, и лицо Макса смягчилось, будто бы он ощутил тоску, что скрывалась в моих мыслях. Готов поклясться, этот парень читал меня, как раскрытую книгу. Я попытался вернуть лицу безучастное выражение. Немного помолчав, он кивнул в сторону пианино.
– Ты правда никогда не думал выступать?