Страница 42 из 94
Говорят, ходил он по воде, не омочив платья, то ли брод знал, то ли благодать ему была такая. Все это пересказала Герасиму бабка, удивленная его расспросами: «Эсколь поздно за ум взялся!»
Герасим повадился навещать отца Гурия. Отшельник уже окреп и больше не нуждался в стороннем уходе. Но одинокая вечерняя молитва, заветная услада отца Гурия, теперь часто прерывалась вторжением всегда радостно-возбужденного гостя.
В жилище монаха отрок распоряжался с деревенской обстоятельностью и хозяйским рачением. Но отец Гурий тяготился присутствием «межеумка», хотя поначалу терпел, веря в промысел Божий о всякой человеческой душе.
Даже за спасение свое он не мог благодарить Герасима. Он давно уже торопил свою жизнь, желая скорее подойти к последним ее годам. И не его вина, что не нашел он на Земле ничего, за что хотелось бы уцепиться в последний миг. Единственное, что еще тревожило и волновало его, было существование непостижимой умом тайны: зачем это краткое, щемящее душу цветение природы, красы, любви? Если следом – покровы содраны, красота смята и уничтожена и обнажена ухмылка всепобедного тления? Что хотел сказать Творец, ваяя смертную красоту?
В тот вечер отец Гурий, как обычно, встал на вечернюю молитву. Синие волны лесов по обе стороны от озера засветились теплым багрецом, словно затеплились свечи. Этот час душевного мира и красоты был его наградой за дневной труд.
– Помилуй мя, Боже, по Велицей Милости Твоей…
Где-то вдали взревела моторка неутомимого Гармыша. Досадуя, отец Гурий продолжил молитву, но уже без сердечного внимания. «Надо бы сказать ему, чтобы не ездил так часто», – прокралось крамольное своесловие между кимвалами и медью Плача Давидова.
Глухое раздражение его на Герасима нарастало. Ему мешало упрямство и грубейший материализм этого пасынка природы. Все, что невозможно было ощупать, помять в ладонях, обнюхать, – не существовало для Герасима. В этом, по мнению отца Гурия, рассудок его ничем не отличался от ума какой-нибудь сметливой собаки или обезьяны.
И вдруг вспышкой пламени полыхнуло в мозгу: «Господи! К чему труды мои… я так и не смог ПОЛЮБИТЬ БРАТА СВОЕГО! И несть покаяния во мне…»
Недостижимость последней заповеди обожгла его отчаянием. Умиление и теплосердечие свое он не сумел разделить даже на двоих.
– Окропиши мя иссопом и очищуся, омыеши мя и паче снега убелюся… – деревянным языком бормотал отец Гурий.
Он никогда ни о чем не просил своего заботника, тем не менее Герасим, щерясь в улыбке, выгружал из заплатанного сидора банку меда, круг хлеба, половину жареной курицы в промасленной газете, какие-то невнятные старушечьи припасы в кулечках, керосин, запечатанную сургучом бутыль темного стекла. На вкусный запах тотчас же выглянул зверек из-под плиты. Отец Гурий, не глядя в сторону гостя, продолжал молитву.
– Горносталько-то у тебя какой доброхот, на жопке сидит, лапки свесил, глазками поглядыват, – восхитился Герасим.
– Ты, братец, вот что, ты не езди больше, – мягко попросил отец Гурий, – мне Богу молиться надо, душу спасать …
Герасим растерянно хлопал короткими, словно опаленными ресницами, рот его приоткрылся, в уголках пристыла слюна. Простое сердце его не вмещало обиды. Чудачества монаха забавляли его, он чувствовал себя взрослым и бывалым рядом с этим большим мечтательным ребенком: оборвался весь, исхудал, как зимний заяц, ест какую-то траву… Но тут Герасима достала обида. Не за себя, за бабку Нюру. Она, узнав-таки от внука о «лесном попе», собрала последнее, кланяться ему просила. А тут – не езди! Гармыш хотел выругаться, но не смог, поэтому только с силой плюнул в пол. В деревне ругались только приезжие.
Потом с озера донесся надсадный вой мотора. Призвав остаток душевных сил, отец Гурий продолжил молитву, но, казалось, сегодня всё ополчилось против подвижника. Под плитами пола сначала тихо, потом все громче завозились. Тявканье, визгливый лай и вой неслись из-под земли. Отец Гурий рывком приподнял и сдвинул плиту пола, из-под которой доносился тяжкий хрип, и заглянул в открывшуюся щель. В просторном подполье под храмом прыгало длинное бурое животное с желтым подпалом, похожее на лисицу. Яростно фыркая и наступая, оно вырывало у горностая обглоданное куриное крылышко из запасов бабки Нюры. Искусанный зверек задыхался и плакал. Отец Гурий метко бросил в рыжего головешкой, и вторжение чужака было отбито. Тварь метнулась в глубину холма, по ступеням, вырубленным в сером ноздреватом известняке.
Горностай, как израненный победитель, не выпуская трофея, уполз в дальний темный угол подвала. Друг и питомец отца Гурия оказался самкой, и где-то в подполье храма у нее было гнездо.
Удивленный отец Гурий через узкий пролаз спустился в просторный сухой подвал, отделанный с большей тщательностью и искусством, чем это можно было предположить в сельском храме. Осыпающиеся ступени уводили в настоящее подземелье. Проход был высокий, но очень узкий.
Прихватив свечей, спичек, обвязавшись веревкой, на манер заправского альпиниста, отец Гурий двинулся в разведку.
Шел он уже довольно долго. Спуск временами сменялся подъемом. Под ногой крошились обветшавшие ступени. По-видимому, подземный ход имел естественное происхождение; это было русло древней реки, вымытое в известковых пластах тысячелетия назад. По пути попадались ответвления высохших ручьев, похожие на узкие темные норы. Каждый его шаг, падение мелкого камушка, неловкое движение отзывались эхом и долгим шумом в колодезных глубинах. Внезапно впереди он увидел свет, вернее, отсвет свечи, пляшущий по стенам. Впереди него кто-то шел со свечой, постоянно скрываясь за каким-либо поворотом хода. Отцу Гурию стало страшно. Он осенил путь свой крестным знамением и сделал несколько шагов вперед, уверенный, что козни лукавого рассыплются силой молитвы. О, ужас! Впереди шел он сам, среди колеблющихся длинноруких теней и всполохов света. Споткнувшись о крупный булыжник, он не удержал равновесия и упал на острые обломки. Свеча выскользнула из рук и погасла. Погас и свет в конце туннеля.