Страница 39 из 94
Глава 6 Остров Спас
Я бежал в простор лугов
Из-под мертвенного свода.
С крежет железа и надсадный вой тепловозного гудка замерли вдали, в желтом тумане у самого горизонта. Оглушенный тишью, он долго стоял на насыпи, вглядываясь в блеклое, словно застиранное до сквозящей прозрачности северное небо. Такое бывает только здесь, на высоких широтах, близких к полюсу. Невдалеке рдел на закатном солнышке лес. Перещелкивалась, пробуя голоса, пернатая живность. Здесь, к северо-востоку от Архангельска, весна лишь напоминала о себе.
Человек спрыгнул в ржавый снег рядом с насыпью, сбросил рюкзак и блаженно подставил лицо заходящему солнцу. Сбежавшиеся к глазам морщины и туго обтянутые сухой кожей скулы выдавали тяжесть и долготу его скитаний. Это был еще молодой человек диковинного для здешних мест облика: из-под огромного вещевого мешка выглядывала черная шапочка скуфья. Поверх длиннополой рясы болтался грубый рыбацкий свитер, который он сразу прикрыл рыжим от старости армейским бушлатом. Завершали его одеяние ватные брюки, заправленные в голенастые кирзовые сапоги. Темные брови, сурово сведенные к прямому переносью, опущенный долу взгляд и бледность глубоко запавших щек придавали его облику сугубую монашью праведность. Остроносый, неуклюжий, со стороны он походил на грустную птицу журавлиной породы, красота коей заметна только в полете.
Основательно осмотревшись, путник зашагал вдоль разбитого проселка, оскальзываясь на комьях мерзлой глины, увязая выше щиколоток в глубоко выбитых колесных колеях. В руках его объявился посошок из оструганного елового комля. Путь его лежал через поля, укрытые осевшим снегом.
С большака свернул он в сырой вечерний хвойник и почти сразу выбился из сил. Хоть и невелик был снег, да ходоку – по колено. Пройдя спутанный ельник, путник вышел к озерной протоке, неширокой, заваленной тут и там буреломом, перегороженной бобровыми мостками. Но по льду шагалось резвее. Февральские вьюги загодя смели почти весь снег с ледяного проспекта.
Размашисто скользя по льду, путник поглядывал на черные гребни елей, за которыми дотлевали алые уголья вечерней зори. Вскоре становой лес сменился жидким осинником. Протока заметно расширилась, зашуршал под ногами заломленный льдом озерный тростник. Еще несколько поворотов извилистой речонки, и впереди пустой равниной ляжет озеро. В густых сумерках замаячила рыбачья избушка: приземистая, односкатная, об одно окошко, но сложенная прочно и добротно. Задним венцом она была встроена в речной берег, а передком усажена на высокие, вмороженные в лед сваи.
Он долго отбивал примерзшую дверь и жарко вспотел, прежде чем смог пролезть под просевший косяк. В лицо дохнуло стылой тьмой, все запахи были выморожены за долгую северную зиму. На столике под окошком обнаружился запас соли, чая, брусок зеленоватой махры. Лавка была застелена прочной, закалевшей на холоде лосиной шкурой. В углу горой свалены одеяла. Под потолком висела вязка сушеной рыбы. Для скромного таежного уюта на окошке красовалась «летучая мышь». Такие промысловые избушки разбросаны по всему Северу. Будь ты рыбак, охотник, беглый лагерник или городской турист, настели повыше елового лапника на дощатые полати, затопи печурку и почивай без забот.
Первым делом путник освободил и обмел правый угол своего жилья, потом осторожно поместил между бревен икону и, энергично перекрестившись, стал обустраивать ночлег.
Часа через полтора уже и печь гудела в избушке, а усталый путешественник заваривал похлебку в плоском солдатском котелке, бросив для навару сушеной рыбки. В чумазом чайнике таял снег; пилигрим еще и почаевничать собрался на сон грядущий. Даже умаянный переходом, он долго не спал, шептал во тьму, вздыхал, ворочаясь на жесткой укладке.
Утром, наколов дров в запас «хозяину», он широко перекрестил путь и двинулся к озеру. День выдался холодный, нестерпимо яркий.
Белые острые стрелы секли озерный лед, и он сиял, до боли, до колючей слезы раздирая глаза. Темная, зыбкая, обдуваемая ледяным ветром фигурка неуверенно скользила вдоль берега. Издалека, с высокого лесистого холма казалась она соринкой, упавшей на ясное зеркало, пятнала чистейшую гладь, блеск снегов, тревожила величавый сон природы. Казалось, дунет покрепче ветер и умчится она в никуда, всем чужая, везде лишняя… Уже после полудня на дальнем берегу показалась примета, которую давно выискивал путник в ясных, залитых солнцем далях. Ободренный, он зашагал быстрее и увереннее, словно скинув давивший на плечи груз.
Лишь в глубокие сумерки добрался он до цели. Невытаявшие снега плотно облегали стены храма, невесть когда построенного на высоком холме над озером. После отшумевших в здешних краях поспешных, как пьяные поминки, лесозаготовок округа поросла буйным беспородным кустарником. Становые дремучие леса отступили.
Положив три земных поклона на истертый, сбитый в кирпичную крошку порог, путник шагнул сквозь ржавые дверные створки. Тотчас же потревоженная тишина взорвалась хохотом. Что-то прыгнуло, ухнуло, забилось в яростном злобном крике, заплакало безутешно, как брошенный ребенок. Тонкий плач с перекатами замер под куполом, словно чья-то неупокоенная душа стенала под разоренным сводом.
Сердце робкое и слабое немедля бы устрашилось одиночества и хлада этих давно покинутых людьми мест. Но для будущего пустынножителя все эти испытания крепости духовной были желанны. Давно уже его душа рвалась к подвигу. Сытый, мечтал он о гладе, удовольствованный в тепле, искал холодных каменьев вместо изголовья, окруженный морем житейским, грезил об уединенной беседе с вечностью.
Он долго молился, чувствуя, как жадно ловит церковная тишина забытые звуки, как отступает от души тревога и белые стены храма соединяются над его головой, как берегущие ладони.
Диковатый месяц глянул в правое оконце, уронив узорный решетчатый картуш на известковый пол. На полу, окунувшись с головой в спальный мешок, спал человек. Спал, по монашескому обычаю не снимая широкого поясного ремня поверх рясы, сложив руки крестообразно на узковатой для его высокого роста груди, памятуя, что сон нощный есть лишь прообраз сна вечного.