Бар «Де Бовуар»

Полина стояла у входа в Дом культуры Ленинского Комсомола. До ДК с дурацким названием ей пришлось проехать полчаса на автобусе, зато там был едва ли не единственный в городе кружок живописи, работающий летом. Она решительно дернула на себя тяжеленную дубовую дверь и ступила в сумрачный прохладный холл.

– Вы что-то хотели? – молодая женщина в трикотажном платье деловито перетирала кисти тряпкой.

– Я хочу записаться на занятия, – неуверенно выговорила Полина, переминаясь на пороге кабинета.

– Подростковые и взрослые группы летом не работают, сейчас занятия только у деток семи-двенадцати лет, – приветливо сообщила девушка, длинные бусы на ее необъятной груди качнулись. – Вам сколько лет?

– Четырнадцать, – соврала Полина, которой уже пару месяцев как исполнилось пятнадцать. – А можно мне тоже… с детками?

– Раньше занимались? – вздохнула преподавательница.

– Нет, никогда, только в школе уроки были.

– Ну, хорошо, давайте попробуем, но учтите, у нас совсем начальный уровень. Вас как зовут? Полина? Очень приятно, я – Кира Арсеньевна. Приходите в четверг к семнадцати ноль-ноль, два академических часа, то есть полтора часа обычных. Разовое занятие пятьсот, если надумаете абонемент взять, то восемь занятий со скидкой за три восемьсот.

Полина начала ходить к Кире Арсеньевне по понедельникам и четвергам, а если удавалось выпросить у матери или отца еще пятисотку, присоединялась к группе по вторникам и пятницам. Припрятав сиреневую купюру, она радостно замирала: ей обеспечено полтора часа чистого, неописуемого счастья, которое она остро испытывала каждый раз, входя в маленький, пропахший акварельными красками и влажными тряпками кабинет.

Все остальное в жизни уходило на второй план и переставало иметь значение, пока она, сидя на узком детском стульчике перед мольбертом, срисовывала, открыв от усердия рот, бутылку на скомканной скатерти или яблоки на глиняном надколотом блюде.

Родители без особого энтузиазма восприняли ее внезапное увлечение. «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось», – фыркала мать в трубку тете Любе Решеткиной. Полина внутренне содрогалась, слыша эти слова, поскольку мысли о самоубийстве уже не раз закрадывались ей в голову во время особенно жестоких приступов, когда четверки скручивали ее хрупкое тело изнутри, не давая дышать, но она изо всех сил гнала их прочь. «Да, сидит вот целыми днями, рисует», – продолжала мать, сминая и заглаживая конфетную обертку пухлыми пальцами с оранжевым маникюром. Полина аккуратно закрывала за собой дверь – ход их беседы она знала наизусть. Тетя Люба выкатывала длиннейший перечень достоинств и недостатков отпрысков: Лизы, Максима и Ксюши, дочери дяди Коли Решеткина от первого брака, причем достоинств всегда было больше. Мать поддакивала, а в короткие паузы, когда тетя Люба переводила дух, докладывала о неуспехах своих детей. Дима в этих беседах непременно представлялся неблагодарным балбесом и разгильдяем, а Полина – забитой тихоней. «Правильно мама моя говорила – не надо стараться, в лепешку расшибаться. Оно мне надо было? Что? – мать замолчала. – Димка-то? Да, живет еще с девочкой той. Да… квартира ее, отец купил… Ага, на птичьих правах… Работает он… У отца ее работает… А попрут его, кто он и что? Без образования, без ничего».

В августе, как всегда, поехали в Анапу, и Полина, увидев из мутного, в грязных потеках окна плацкарта море, почувствовала, что улыбается по-настоящему. Половину ее рюкзака занимали альбомы, акварель, карандаши. «Рисуй каждый день, набивай руку, – наставляла ее Кира Арсеньевна, – тем более, там такая фактура, такие пейзажи. Потом мне покажешь».

После завтрака Полина обычно ставила складной полотняный стульчик в тени и садилась за наброски. В большом кресле рядом мирно дремала бабушка, свесив на грудь седую голову в кружевной панаме. Мать и тетя Галя заканчивали мыть посуду и садились за стол на веранде – чистить картошку или перебирать ягоды на варенье. До Полины долетали обрывки их разговоров: «…а Надька Стрельцова разводиться собралась, ну и правильно, он сколько времени без работы сидел и пьет, к тому же; у Анютки тоже муж – алкаш еще тот, но у нее детей трое, куда денется, ужас какой, смысл столько детей заводить», – подытоживала мать, и тут же кричала: «Поля! Сходи быстро укропа нарви!»

«Никогда не оставит меня в покое», – Полина с досадой откладывала альбом и шла на огород. Она рвала укроп, приносила из погреба банки, сметала со стола картофельные очистки и возвращалась к работе. Мимо пробегали близнецы Алеша и Ванечка, сыновья дяди Гриши и тети Гали, – дочерна загорелые, в одних шортах. Они звали ее купаться или сбегать до магазина, но она редко соглашалась, не желая тратить время попусту, ведь ее ждал альбом с набросками подсолнухов и кустов роз.

«Иди загорать, бледная как поганка», – тормошила мать. «И не ешь ничего, отощала совсем», – сокрушалась тетя Галя, плюхая ей в борщ двойную порцию сметаны.

Вечерами Полина шла-таки к морю. Она вглядывалась в закат, пытаясь воспроизвести акварелью его щедрые яркие краски. Кира Арсеньевна по возвращении похвалила ее, полистав альбомы: «Молодец, ты хорошо потрудилась».

С осени Полина продолжила заниматься, теперь она брала индивидуальные уроки. Мать закатила истерику, узнав, куда уходят все деньги, выделяемые Полине на карманные расходы и обеды в школе, но ситуацию спас вовремя появившийся Дима: «Если малая хочет заниматься, я буду оплачивать. Дай мне номер этой твоей Киры, я сам с ней договорюсь». «Денег девать, что ли, некуда?» – фыркнула мать, но заткнулась.

Обуваясь в прихожей, Дима тихонько сказал Полине: «Если тебе что-то нужно, что угодно, или проблемы будут, сразу говори мне, хорошо? Ей, – он мотнул головой в сторону кухни, где сидели родители, – ей все знать необязательно». Он придвинул губы совсем близко к Полининому уху и прошептал: «А то она тебя сожрет». Полина вздрогнула, но в душе не могла не согласиться с его словами. Она помнила ужасную ссору, которая разгорелась между матерью и Димкой, когда выяснилось, что он бросил институт, чтобы пойти работать.

– Ну что ты за бестолочь! – кричала мать. – Тебе полтора года до диплома осталось! Ты…

– Да не ори ты, пожалуйста, – морщился Димка. – Мне там нечего делать. Бесполезная трата времени.

– Не ори? – завизжала мать. – Как у тебя язык вообще поворачивается так со мной разговаривать! Сопляк! Сколько мы с отцом горбатились на репетиторов твоих! А на военкомат! Мы на эти деньги отцу бы машину поменять могли! В Египет отдыхать съездили бы, как люди! На хрена мы тебя, спрашивается, отмазывали от армии? Служил бы сейчас, как вся эта шпана дворовая! Из приятелей твоих кто в ПТУ, кто в армию пошел, как дебилы!

У Полины, доедавшей ужин тут же, на кухне, заложило уши от материнских воплей. Она никогда не понимала, почему мать пытается почти любой разговор превратить в скандал и любое несогласие воспринимает в штыки.

– А я вас просил меня отмазывать? – Димка говорил сдержанно, но Полина чувствовала, как он весь кипит от злости. – Институт – это же твоя идея, не моя. Ну пошел бы я в армию, что такого. Папа же служил.

– Хочешь, как отец, да? – мать раздула ноздри. – На завод пойдешь, на зарплату двадцать тысяч? Или у нас на шее висеть собрался?

– Ничего я не собрался, – пожал плечами Димка. – Я в Питер переезжаю, там буду работать.

– И вали! Давай! Когда шишек там, в Питере, себе набьешь, обратно не возвращайся! Вырастили на свою голову тварь неблагодарную!

Она встала и нервно прошлась по кухне.

– Чего сидишь? Иди, собирайся. Вали! В Питер он переезжает. Родителям, которые тебя кормили-поили, помогать не собираешься? А? Что молчишь? Может, скажешь что-нибудь?

– Можно я скажу, что ты меня заебала? – громко и отчетливо произнес Димка.

Полина в страхе вжалась в стул. Она ожидала, что мать закричит и набросится на Димку, но та только остановилась, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Димка хлопнул дверью. На кухню вошел заспанный после ночной смены отец.