Спускаясь и поднимаясь

Даала карабкается вверх по ступеням, — почти ползком, на коленях, срывая ногти, но не выпуская из виду долгожданную цель, — а затем краем глаза видит жену Таркина на одном из приёмов. Ожившая кукла в пышном платье, похожем на ворох перьев, надменная, специально выращенная в тепличных условиях для выданья родственниками, она являет адмиралам чуть потасканный аристократичный профиль и дарит цепкое, как у мужа, рукопожатие. Тёмный взгляд скользит по Даале, сканирует с медной макушки до начищенных сапог, пытается выяснить, что в ней сокрыто такого особенного, опасного для неё да повзрослевшего ублюдка Гароша — и нарочно выдыхает с облегчением.

Конечно же, как полагается, Таркин рядом и держит свою леди под руку. Взгляд его холоден, и Даалы будто бы не существует — на миг она и сама в это верит, раз щипает себя за бедро через карман форменных брюк. Мостик под ногами едва не качается; вот она и по-настоящему одна — посреди леса, полного цивилизованных чудовищ.

Впервые китель работает против Даалы, срывает женские чары и уравнивает с остальными адмиралами; ворот впивается в горло. У зеркала в уборной она с яростью трёт пальцами побледневшие, но не сошедшие веснушки и растирает кожу до красноты — точно после слёз. К счастью, наваждение длится недолго. Как стратег, Даала в восторге от умения леди Таркин подать себя на публике и тоже включается в игру на подавление.

Не сравнить очарование, пусть и прилежно поддерживаемое, с той властью, что есть у законной супруги, но Даала старается и нарочно оставляет после себя лиловые засосы и царапины, будто подпись, чтобы полюбовалась эта напыщенная холодная курица. Женская гордость отныне впадает в спячку, да и не время отвлекаться, когда Империя стоит на пороге великих событий, а сама Даала — на мостике своего звёздного разрушителя с эскортом ещё из трёх, в дополнение.

Внешнее Кольцо — та ещё помойка, однако патрули не навевают скуку, а позволяют о многом задуматься. Картина с невозможной лестницей находит пристанище в новой каюте. На мостике теперь всё иначе, как она того желает; офицеры глядят опасливо, но без скепсиса. Служба Натаси Даалы отмечена лишь похвалами.

Проклятые миры чередуются под ногами — одна пыльная планета за другой, — и Даала глядит на них свысока, как тюремщица. Это новый подъём и новая вершина, откуда снисходит насыщение — адреналином, вниманием, доверием и ответственностью, — но эйфория в крови горит быстро, оставляя за собой тяжёлую зависимость. Так и ни одна звезда не живёт вечно — быть ей в итоге чёрной дырой. Даала перегорает куда быстрее и уже готова учиться дальше, не успев прожевать то, что уже откусила. Да и как выкинуть из головы холодный, колкий взгляд и строгий голос гранд-моффа?

Это замкнутая интрига — живая и в то же время невозможная ни с точки зрения морали, ни физики, — а Даала застряла в ней, точно в застывшем цементе. Ей хочется совершенства, а то невозможно постичь окончательно, как формулу, вот и путь предстоит бесконечный, с падениями и взлётами.

Таркин максимально холоден для самого счастливого человека, которому выпала честь запустить Звезду Смерти. Впрочем, его расположение всегда следует логике треклятой лестницы, и Даала слегка успокаивается. Работы по горло, но опыт и вовлечение в галактическую историю стоят каждой капли пролитой крови. Только выпученные глаза-фонари по пятам преследуют, неизменно нервируя.

— Кто разрешал тебе смотреть на меня, раб? — наконец, не выдержав, она впервые срывается на игрушку Таркина — без его личного присутствия, естественно.

— Меня зовут Джиал, — поправляет тот нарочито ровно, мстительно, и Даала давится собственным бессилием, как собачонка костью. Огромная голова чуть наклоняется на бок — ну точно карикатурный мудрец джедай. — Скажи, чем ты отличаешься от меня, маленький адмирал, если мы оба вольны лишь наблюдать?

Маленький, слабый, адмирал без постоянного назначения, на побегушках у Таркина — вечный протеже без срока обучения. Раб хочет сказать больше, но она продолжает сама и мысленно проводит пальцем по изображению с лестницей: вот вершина, где мудрость гранд-моффа — что бесконечная чаша, и Даала припадает к ней губами, покорно встав на колени, как делает даже Лорд Вейдер перед императором Палпатином; пальцы скользят вниз, а память чертит виброклинком тонкие порезы на спине и бёдрах — метки принадлежности.

«Чем ты отличаешься от меня?»

Ей противно, что раб считает себя ей равным, но в остальном ничего не меняет: когда-нибудь каждый ученик поравняется с учителем. Вся верхушка имперской власти, взращенная на учении Тёмной стороны, инстинктивно отвечает взаимностью — Даала не исключение. Более того, не быть им и Таркину.

Уж слишком искренне она радуется, когда от рук Вейдера гибнет его сын Гарош — не мятежник, а овца на заклание, — и воображает, как, должно быть, убивается сейчас леди Таркин над разбитым наследием. Наверное, по-настоящему любящие не должны желать разрушений, разбитых сердец и горя, но ей любопытно, как будет выглядеть несгибаемый гранд-мофф сломленным.

Как и Даала, Таркин верен работе, затем — императору; где-то потом в списке идёт семья. Откровенный обман он глотает с радостью, как припарку, бросая гнев на повстанцев да инженеров Звезды Смерти, сокращая срок сдачи станции ещё на пару месяцев. Как не гордиться таким наставником? С обожанием в сердце Даала обращает взгляд вверх с нижней ступени лестницы.

Наивно считать, что то же испытание — проверка на верность и её жертва на алтарь Империи — обойдёт стороной; Даала заранее готова, ведь и терять-то особо нечего. Если Лорд Вейдер потребует уничтожить родной Ботаджеф, она тут же выстрелит с орбиты. На собрании с губ не сползает улыбка, а волосы лежат на плече, касаясь груди, единственным ярким, кричащим пятном на чёрно-сером фоне. Адмиралы и моффы часто прочищают горло, один лишь Таркин, подперев двумя пальцами подбородок, глядит спокойно, к провокациям иммунный.

Их близость после смерти Гароша трепетная и спокойная. Все силы уходят на работу, да и Таркин уже немолод, но только сейчас будто об этом вспомнил. Тишина между ними комфортная, какая-то красноречивая; порой Даале кажется, что они могли бы любить друг друга при других обстоятельствах, но, как ни странно, не находит их.

Она усаживается сверху, отвоёвывая право вести почти без боя и грустно улыбается, понимая, что это только прелюдия настоящей резни. Очевидно, что им понравится. Таркин тянет к ней тонкие паучьи пальцы, бережно убирает медные пряди с глаз, касаясь скул и плавно уходя к уголку полных губ — жест быстрый, даже невинный, но выбивает дух он сильнее силовых захватов Вейдера. Уж лучше бы резал и выворачивал нервы наизнанку, чем проявлял нежность. Даале нечего противопоставить, а потому — капитулирует, ускоряется, впивается пальцами в плечи, вьётся на нём медной змейкой и, сбивая дыхание, шепчет на пике:

— У меня ничего нет, кроме верности тебе.

— Знаю, — ведь он сам позаботился об этом, — а я не доверяю никому так, как тебе.

Доверие у Таркина связано только с работой, и Даала не ошибается, когда получает неофициальное назначение на сверхсекретный объект. Теперь она не тюремщица, а хранительница его главной жемчужины. Необитаемый кластер забит чёрными дырами — лучше места не придумаешь для научного комплекса, где родилась Звезда Смерти и не менее устрашающее вооружение.

Лишь на месте приходит понимание, во что она ввязалась, а следом — леденящий ужас: это и есть её испытание. Информационная блокада похожа на глухое двухстороннее зеркало, где Даала принимает сигналы основного флота, но сама — хоть кричи, хоть руками размахивай — для мира распалась звёздной пылью. Некоторых учёных будто никогда не существовало, кому-то смерть подстроили или из дома выкрали — это точка невозврата до тех пор, пока гранд-мофф Таркин не решит обратное.

Новости летят с опозданием, но даже из обрывков она понимает, что случилось самое страшное: умерли все, кроме Вейдера, который по чистой случайности оказался в истребителе, а не на станции, как весь командный состав. Моффы, адмиралы и сам Таркин — единственный, кто знает, где она, — расщепились на атомы. Мысль настолько абсурдная, что не умещается в голове.