Год Майских Жуков

В одну из августовских ночей в памятном 1968-ом году, когда вдоль улицы Коперника, грохоча по булыжнику, тянулись колонны танков в пражском направлении, переулок своё название поменял. Каретный мистическим путём превратился в Каретников провулок, что удивительным образом совпало с фамилией дворника. Даже в домоуправлении местные бюрократы никак не среагировали на подмену, жильцы тоже проглотили наживку, не поморщившись. А уж почтальоны, эти оловянные солдатики периода застоя, успевали прочесть только коренную часть слова, а всякие там суффиксы и окончания их мало волновали. Письма продолжали отправляться и доставляться без изменений.

Дворник Миха слыл человеком необщительным. Он жил в полуподвале дома № 4, занимая одну комнату с низко встроенным окошком, которое с улицы защищала решётка из арматурных прутьев. Фактически полуподвал находился на уровне остальных подвальных помещений, отличаясь от них только дверью со двора и полуокном, лишённым подоконника.

Чтобы попасть в дворницкую, приходилось спускаться по щербатым ступенькам. Во время дождей Миха закрывал этот спуск большой бадьёй, чтобы вода не просочилась внутрь. Дверь в столь убогое помещение из-за строительных просчётов пришлось заметно укоротить, и со стороны она казалась элементом игрушечного домика, чему способствовало потемневшее медное кольцо, прибитое так низко, будто оно предназначалось для крошки Цахес. Сам дворник вынужден был входить внутрь и выходить из комнаты, горбясь и низко наклонив голову. Зато мало кто из жильцов без особой надобности мог заглянуть в дворницкую, что самого дворника вполне устраивало.

Михаил, он же Миха, плыл по жизни неторопливо, загребая метлой, как каноист веслом. Он редко ронял слова, больше молчал, словно уходил в себя, растворяясь в своих мыслях. Если к нему стучались жильцы с какими-то своими мелкими заботами, он их выслушивал, задавал один-два наводящих вопроса и обещал прислать то ли сантехника, то ли маляра, иногда он сам брался за несложную работу, но делал это редко из-за увечья.

Спасаясь от одиночества, он завёл собаку. Видимо, подобрал кем-то брошенную. Собака старилась вместе с ним. Это была дряхлая дворняга чёрной масти с белесыми подпалинами на бровях, груди и передних лапах. Когда Михаил подметал улицу, она лежала перед арочным проходом, лениво выгрызая блох или отчаянно зевая.

– Всё дрыхнешь, лохматка, – сказал как-то, вышедший на прогулку со своей таксой, жилец 16-й квартиры. Собака подняла голову и с укоризной взглянула на страдающего одышкой толстяка, который за её лохмотьями не разглядел выправки старого кобеля. Хотя жилец укорял дворнягу вполне добродушно, его такса в силу своей натуры злобно урчала и, казалось, хотела отхаркаться, так у неё в глотке клокотало. Тётка, сидевшая на табуретке рядом с подъездом, поддакнула: "А ведь точно – лохматка". С тех пор все её так и называли, не особо интересуясь, как же зовут пса на самом деле.

4. Лобовое столкновение

В один из редких погожих дней в середине апреля небольшая стая мальчишек гоняла во дворе мяч. Сначала просто пасовали друг другу, перекрикиваясь, как мартышки, на своем обмусоленном уличном жаргоне, но тут появился Марик Лис, который, возвращаясь из школы, услышал знакомые голоса и заглянул во двор. Марика в силу его задумчивости редко приглашали играть в футбол, хотя на роль голкипера он вполне годился. Как ни странно, но он занимал в воротах почти всегда тот угол, куда приходился удар. Это было своего рода предчувствие, которое он даже не пытался объяснять себе.

Для обозначения ворот Марик положил ранец на место левой штанги, а на место правой лёг толстый том "Идиота". Книгу он носил с собой почти неделю, собираясь сдать её в библиотеку.

Уже в конце игры мяч срезался с ноги голкипера и рикошетом отскочил к низкому полуподвальному окну дворницкой. Арматурная решётка казалась надежной защитой, но по непонятной причине окно треснуло, и уголок стекла отвалился.

– Тикаем! – Закричал один из мальчишек. И Марик хотел было дать дёру, но вдруг в окне в смутном полумраке комнаты он увидел лицо дворника. Трёхпалый смотрел на него с какой-то кроткой печалью, и глаз у него дёргался, будто он готов был заплакать.

Марик, понурив голову, пошёл объясняться. Он боялся оказаться в унизительной ситуации, он думал, что дверь сейчас распахнётся, и Михайло в брезентовом фартуке появится перед ним, кроя матом и угрожающе размахивая метлой. Но за дверью царила тишина. С балкона третьего этажа, где вывешено было мокрое бельё, капала вода, рисуя пунктиры и точки вдоль стены. Каждый щелчок воды напоминал Марику китайскую пытку методичного каплепада на макушку заключённого.

Постучаться, что ли, подумал он, и, нервно потирая ладонью костяшки пальцев, потянулся к кольцу, но тут дверь сама отворилась.

Марик с удивлением смотрел на стоящего перед ним человека. Произошло лобовое столкновение заготовленного образа с реальным. На дворнике была белая льняная рубашка, аккуратно заправленная в тёмно-синие брюки, а на ногах вязаные шерстяные носки. Ни фартука, ни метлы. Заранее нарисованный человек с дворницкими причиндалами и реальный дворник были из разных измерений. Марик, сконфузившись, чуть повернул голову, разглядывая угол комнаты, очерченный дверным косяком. А трёхпалый своими грустными глазами внимательно рассматривал, будто изучал, раскрасневшееся лицо пришедшего с повинной.

Шмыгнув носом, чтоб заполнить паузу, Марик начал мямлить что-то оправдательное. Во всём он винил чей-то коварно сделанный сухим листом удар, отчего и мяч по касательной пошёл вбок вместо того, чтобы отскочить в сторону забора. Закончив объясняться, Марик тяжело вздохнул и с горечью сказал, что заплатит за стекло.

– Какое стекло? – спросил дворник.

Марик не знал, что ответить, и почему-то вспомнил сценку из фильма Чарли Чаплина. Там шла типичная челночная околозаборная беготня традиционной чаплиновской троицы – бродяги, собачонки и громилы полицейского. Он себя в эту минуту чувствовал не столь бродягой, сколь собачонкой. Им овладело жалкое и безъязыкое чувство беспомощности. Но и дворник не укладывался ни в кого из этой троицы, не было в нём ни свирепости полицейского, ни изобретательности бродяги. В чаплиновской сценке иногда возникал попыхивающий сигарой обыватель у входа в пивной бар, но и он никак не мог сойти за дворника, поскольку по моде того времени носил густые висячие усы, а человек, открывший Марику дверь, был безус, хотя седая щетина на щеках и подбородке говорила о том, что он уже дня три-четыре не брился.

– Ваше стекло, – наконец разрешился от бремени Марик и мотнул головой в сторону окошка.

Дворник сделал шаг назад, повернулся и, наверное, полминуты с некоторым недоумением изучал своё приземистое окошко.

Марик тем временем, стреляя глазами, осматривал комнату. Он увидел пришпиленные кнопками к стене две черно-белых фотографии, на одной из них был изображен знаменитый готический собор, на другой был снят угол их дома с табличкой, на которой значилось название переулка – "Каретников провулок". Что-то в названии смутило Марика, но он не успел это "что-то" взвесить на весах сомнений, потому что дворник, мельком взглянув на мальчика, опустил голову и сказал, словно размышлял вслух:

– А как же оно могло треснуть? Снаружи решётка… Да ещё уголок отвалился. Может быть, это старая трещина, мною не замеченная, от удара повело её… но уголок-то отвалился…

Тут он поднял голову и с мягкой укоризной посмотрел мальчику в глаза.

– Отвалился, – сказал Марик и вздохнул.

– И скажу наверняка, – голос дворника понизился до уровня повышенной секретности. – Отвалился уголок ровно четыре минуты тринадцать секунд назад.

Марик улыбнулся и тут же спрятал улыбку, но внутренне он сразу расслабился и принял этот искусственно таинственный тон, как своего рода приглашение к игре.

– Так вы время засекли с момента удара?