Страница 3 из 29
Волнительная атмосфера приёма по-своему затрагивала даже соседей семьи Лис. Это была бездетная пара в летах, носившая аппетитную фамилию Голубец. Деля с Лисами кухню и ванную комнату, Голубцы имели, тем не менее, заметное преимущество. Им досталась в своё время самая светлая и большая комната, которая в доисторические времена выполняла в квартире роль гостиной. Комнату украшала великолепная белокафельная печь, на её чугунной заслонке гонорово мерцал польский гербовый орёл. Но венцом комнаты являлся узорчатый трёхцветный паркет, прошитый полосками эбенового дерева. Голубцы двигались по паркету на войлочных подкладках, натёртых мастикой. Это напоминало плавные движения утомлённых лыжников по равнинной стезе. Подкладки лежали как перед входом в комнату, так и в самой комнате. Те, что перед входом, предназначались соседям или гостям, которые появлялись крайне редко, всегда чувствуя неприятный осадок после нелепого исполнения натирочных движений.
Сам Василь Голубец работал художником-оформителем в большом плакатном цехе, где пахло олифой и скипидаром, а пол и столы были заляпаны краской. Цех специализировался на портретах вождей и партийных руководителей. Рулоны кумача, бесполезные обрезки и лохматые лоскутья валялись, где ни попадя, создавая зрелище по палитре близкое к скотобойне. Поэтому скольжение по комнате являлось для Василя Голубца и его жены, кладовщицы Риты, процедурой, заменяющей санаторное лечение.
В один из своих визитов Генрих постучался к соседям и попросил разрешения взглянуть на полы. Сначала он в прохладной манере знатока выразил своё умеренное восхищение: "Знаете, в Доме учёных есть комната с похожим набором, а во дворце графа Потоцкого…", но заметив, что хозяева поджали губы, он спохватился и добавил: "…зато ваш сияет лучше, чем у них всех". Голубцы от этих слов засияли под стать паркету. Выдав комплимент, Генрих скользя добрался до печки, потрогал чугунное литьё и воскликнул: "Здесь можно было бы отснять финальную сцену из фильма по моей книге "Жажда огня". Вы не читали? Обязательно прочитайте. Она об украинском революционере, первом руководителе УНР Владимире Винниченко. Я сейчас веду переговоры с Довженко…"
С тех пор Голубцы с волнением ждали прихода Генриха и не упускали случая зазвать его к себе, чтобы отведать самодельную кориандровую настойку хозяина, при этом намекали, что готовы предоставить свою печурку и полный набор войлочных подкладок всей съёмочной группе.
Каждый раз перед появлением Генриха происходила примерно одна и та же смена декораций. Заслышав звонок, мама появлялась из спальни, поправляя причёску и разглаживая на бёдрах платье, которое стало ей уже мало, бабушка говорила "бекицер" и снимала засаленный передник, папа, который недолюбливал писателя, с остервенением давил окурок в пепельнице и стряхивал ладонью перхоть с пиджака…
Марик сидел в туалете, репетируя свои вопросы Генриху и, немного поднатужась, за него же сочинял воображаемые ответы.
Поставив перед собой задачу войти в избранный круг литературной элиты, Марик решил первым делом придумать себе псевдоним. Надо было найти имя без уязвимой буквы "р". Хотелось что-то иностранное, но, как назло, все известные иностранные актеры были этой "р" мечены спереди и сзади. Грегори Пек, Кларк Гэйбл, Кэри Грант, Жерар Филип…
Это был какой-то замкнутый круг. Имя нашлось случайно. Марик увидел в библиотеке повесть Мериме "Матео Фальконе". Мериме не входил в обязательный список авторов, намеченных Мариком для внеклассного чтения, Марика соблазнило только имя, сразу возникал перед глазами мужественный римский профиль. " Матео Лис! " – театрально продекламировал Марик. Само имя прозвучало благородно и довольно романтично, а вот фамилия… Лис рядом с Матео как-то мельчал и терялся. Тут он вспомнил мамину девичью фамилию – Рейфман. "Ах, если бы не заглавное "Р", – речитативно пропел Марик в тональности ре минор. Его глаза затуманились, перед ним замелькали кадры фильма "Римские каникулы", и он произнёс голосом Грегори Пека, который знакомится с неотразимой Одри Хепберн: "Матео Рейфман, писатель…" "Так это вы автор романа "Мёртвая петля!" – округляя глаза, восклицает Одри, она же принцесса или контесса. "Хочу вам показать Рим, которого вы ещё не видели", – сочинив обаятельную улыбку, мурлычет Грегори Пек голосом Матео Рейфмана… И вот они на двухместном велосипеде курсируют по римским улицам…
В этой воображаемой сцене Марику нравилось всё: его итальянское имя, наивное очарование в глазах Одри, название нового романа… Всё, кроме фамилии. И посовещавшись с самим собой, Марик вынужденно согласился вернуться к истокам… Всё-таки в слове Лис присутствовало что-то неуловимо манящее: тут и крадущийся хищник, и легко уловимая ассоциация с романтическим звучанием портового города из романов Александра Грина.
Матео Лис решил идти к успеху, следуя образцу в лице Генриха. Он купил толстую общую тетрадь, куда заносил свои мысли и наблюдения, делал наброски и даже пытался сочинять рассказы, но ни одно начинание не удавалось довести до конца, поскольку внутренний критик, сидевший в нём, постоянно за что-нибудь цеплялся и ставил неуды.
Как человек-амфибия, Марик погружался в многообразный океан книг, и в то же время старался не пропускать новинок кино, которые в силу замкнутости системы получал малыми порциями и в основном в описательном виде, просматривая польские журналы "Фильм" и "Экран". Журналы были вещью из-под прилавка, но их иногда удавалось полистать, пользуясь благоволением одного папиного знакомого, продавца из газетного киоска.
Таким образом, голова Марика оказалась под завязку забита информационным мусором, в мутные воды которого надо было нырять в поисках жемчужин; но роль человека-амфибии удавалась Марику лишь отчасти. Одно дело напевать себе под нос "лучше лежать на дне, в синей прохладной мгле…", а другое – совершать глубинное погружение за драгоценным моллюском практически вслепую, понимая, что на завершение поиска дыхалки уже не хватит. Спасти его могла только сила воображения, и уж ею Марик жонглировал, не боясь провала.
Книги, которые он читал, не заканчивались на последней странице, он их додумывал, менял сюжет, обострял зигзаги конфликтов, ставил себя на место героев и открывал им куда более разумные ходы-выходы, чем это делали авторы романов. Иной раз Марик придумывал сразу несколько сюжетных комбинаций, по своему их сплетал или расплетал, запутываясь так, что не мог развязать гордиев узел сюжета, и тогда приходилось рубить сплеча, сваливая при этом всё на автора, которого всегда можно было обвинить в ложных предпосылках, консерватизме или политкорректности.
Опередив школьную программу, он прочитал "Преступление и наказание" и даже взялся за "Идиота", но осилил только первую часть. На второй ему стало скучно, и тогда он придумал свои продолжения действиям Мышкина, Рогожина и Настасьи Филипповны. В финале князь Мышкин полностью перевоспитывал обоих – торгаша Рогожина и роковую красавицу Настасью Филипповну – и становился уважаемым членом общества, но в последний момент Марик бросил Мышкина под поезд, в спальном вагоне которого хитрец Рогожин, так и не поддавшись дрессировке князя, увозил Настасью Филипповну заграницу.
Фильмы, которые Марик смотрел, претерпевали не менее серьёзные трансформации. Если герои ему импонировали, но досаждала трагичная концовка, он возвращал мёртвых из царства Аида на свет божий, но не спешил одарить их хэппи-эндом. Избежав смерти, они взамен награждались мучениями разного сорта: подолгу замаливали грехи, страдали от мук совести и, рыдая, просили прощения у тех, кого предали или оболгали…
Если фильм не вызывал положительных эмоций, Марик менял не только замысел режиссёра и актёрский ансамбль, но зачастую увольнял оператора и, становясь на его место, переснимал картину заново.