Год Майских Жуков

– Я вижу изумление на вашем лице, Марк. Я и сам был изумлён и ошарашен не меньше вашего. Но многие детали этого письма показались мне несколько утрированными и даже карикатурными. Да, Германский лепил карикатуру на самого себя, хотя бы потому, что ему исполнилось накануне 75 лет, челюсть у него была своя, никакой яд каракурта ему не мог повредить, потому что он с детских лет закалял себя, принимая малыми дозами самые сильнодействующие яды, включая цианистый калий и змеиный яд африканской мамбы. Как я позднее выяснил, в этот момент, когда он писал свое последнее письмо, он сидел в парижском кафе с очень длинным названием – мне его не произнести – где готовят знаменитые французские блины, и среди них его любимый СrРpes Suzette. Этот блин назван по имени женщины, которую звали Сюзеттой. Только французы, Марк, умудряются давать женские имена деликатесам, потому что только французы облизывают пальчики, когда едят блины и когда смотрят на красивую женщину.

На самом деле смерть настигла Германского шесть лет спустя в памятном 1964 году 22 апреля. Даже после его смерти мистификации продолжались. Доказательством этого я считаю день нашего с вами знакомства, оно, напомню вам, произошло 22 апреля в десятую годовщину смерти Германского. Некоторые из его трюков являлись блестящими образцами эпистолярного жанра. Из его последнего письма видно, как ловкость фокусника сочеталась у него с ловкостью выдумщика. А второе явление почтальона! Фактически, он проштемпелевал себе лоб, прежде чем вручить мне конверт из Франции.

У вас на языке, я чувствую, завис вопрос: чей же пепел я развеял над водой под звуки баркаролы? Это был пепел последнего письма Германского – того, которое я вам только что читал. Вернее, читал-то я копию, а оригинал сжёг в алебастровой пепельнице, когда-то подаренной мне именно им, Германским. Пепел, принадлежавший самому Германскому, покоится на дне Ла Манша.

Миха долго молчал. Встрепенувшись, он задумчиво потёр ладонью лоб.

– Мне кажется, я вас немножко запутал. Может, налить вам чего-нибудь – чаю или водички? Вы уж извините…

Он развёл руками, давая понять, что, увлёкшись высоким стилем, совершенно забыл предложить гостю хотя бы стакан воды.

– Спасибо. Я ничего не хочу, – скороговоркой произнёс Марик, испугавшись, что рассказчик опять потеряет нить своей истории.

Миха взглянул на ходики, висевшие над кроватью.

– Заговорил я вас. А вдруг родители придут, да и бабушка будет волноваться.

– Не будет, – сказал Марик, умоляюще глядя на дворника. – Она добрая.

– Да и я немножко устал. В одиночестве я практически не пью, а в компании очень редко бываю. Поэтому не будем искушать судьбу.

Напоследок вот что хочу сказать: в тот день, прощаясь с Германским, я дал себе завет: предаваться скорби лишь до определённого предела. И вот почему: время, разумеется, лечит. Оно как бы перебинтовывает раны, даёт швам зарубцеваться, но при этом притупляет свежесть воспоминаний. А моя задача – рассказать о Германском всю правду, хотя кое-где я буду добавлять детали, которые, возможно, покажут героя в более выгодном свете. А иначе нельзя. Кому нужна голая правда? Хотя и на неё есть любители. Им голую правду легче подсматривать через замочную скважину, не заботясь о том, как подсвечен фон и каковы детали интерьера. У меня же другая задача – очищать правду от налипших комков грязи, но, затирая пятна, не отбеливать, а пришивая заплаты, не камуфлировать. Такова моя позиция, и я от неё не отступлюсь, даже если все критики скопом набросятся на меня. Ах, вам не нравится моя фантазия! Что ж, идите и дышите зловонием вокзальных сортиров. Всё. Точка. Я хочу, чтобы даже смерть была приукрашена, очищена от скверны злословия и зависти. Именно в своем послесмертии человек раскрывается и оценивается по-другому. Да, собственно, не об этом ли писал поэт, объясняя смерть: "Ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей".

14. Маршальский жезл

Едва прозвенел первый звонок, Женька, сосредоточенно глядевший в никуда, пропел речитативом: "Где мои семнадцать лет?" Марик подошёл к нему, подпевая: "…на большом Каретном". Это был их условный язык. Когда возникала необходимость поделиться каким-то секретом или просто обменяться парой слов, один из них начинал куплет известной песенки, а другой заканчивал строчку куплета.

– Ну что, лёд тронулся? – спросил Марик, подсаживаясь к Женьке за парту.

– Готовься. Послезавтра день икры. У меня дома. Отца не будет допоздна, мать дежурит в больнице, так что бери бутылку и подгребай.

– Жаль, придётся подсолнечное тащить…

– Я тебе про другую бутылку. Портвейн тащи. Будем отмечать…

– Портвейн! – будто услышав волшебное "сезам отворись", перед ними возник Уже-не-мальчик.

– А ты быстрый, – сказал Женька.

– И ушастый, – дополнил Марик.

Чуть понизив голос, Женька напомнил Рогатько:

– За тобой 40-процентные сливки и желатин. Только учти сам и мамаше скажи: сливки не разбавлять. Это не на продажу. Понял?

– Клянусь!

– И желатин по дороге не съешь – это не леденцы, – сказал Марик.

– Для сохранения секретности каждый получает от меня подпольную кличку. Ты, Марчелло, с этой минуты Кондуктор, а ты Че-че – Катализатор.

Рогатько сначала заулюлюкал по-тарзаньи, а потом, углубляясь в свои непроходимые джунгли, заверещал амазонским попугаем: "Кра-кра-кра – чёрная икра"!

– Как бы наш Катализатор на радостях не натворил чего, – шепнул Марик.

– Я его усмирю, – сказал Женька. – Будет как шёлковый.

Уже-не-мальчик совершил обезьяний прыжок и, приземлившись возле Женьки, жарко пропыхтел ему в ухо: "Бутылку портика у бати стырю, у него в подвале запасы на случай войны. Эх, гуляй, Маруся!"

На следующий день после уроков маршал Рыжов собрал командующих южной и северной армиями во дворе у запасного выхода, чтобы проверить боевую готовность и дать решающие указания. Генералы Рогатько и Лис с нетерпением переминались с ноги на ногу, не сводя глаз с маршальского жезла. Рыжов медлил…

– Фланговые удары будем наносить одновременно. Угол атаки – прямой, а неожиданный удар по биссектрисе я проведу лично, чтобы застать бастион врага врасплох.

После этой тактической установки он приказал генералам взяться за два конца флуоресцентной лампы.

– На стекло не давить, только придерживать, чтоб не упало. Пока буду делать обрезание, дыхание затаить.

– Есть затаить дыхание, – тяжело дыша, в унисон ответили генералы.

Маршал Рыжов поднял свой алмазный жезл и произнес короткую молитву: "Шо будет – то будет". "К чёрту", – тихо и вразнобой чирикнули генералы. Вращая левой рукой лампу вокруг оси, маршал Рыжов прижал остро заточенную грань алмаза к стеклу. Стекло скрипело, как раненый зверь в прериях. Сделав полный круг, Маршал вытер пот со лба и начал деревянной рукояткой стеклореза постукивать по линии обрезания. "Кажись, нормаль…", – произнес он, укоротив последнее слово, чтоб не сглазить. "Теперь слегка тяните на себя, а я сделаю надлом". Раздался негромкий сухой треск.

– Поздравляю, – сказал маршал. – Обрезание закончилось успешно.

– Ура-ура-ура! – в унисон рявкнули генералы. Маршал Рыжов осторожно изъял из их рук две половинки флуоресцентной лампы.

Внутри они были покрыты чёрной окалиной, что говорило о напряжённой сверхсрочной службе в электрических сетях.

– Вольно! – приказал Маршал. Генералы расслабились. Каждый по-своему. Генерал Лис расстегнул подворотничок и батистовым платочком промокнул пот со лба, генерал Рогатько расстегнул штаны и шумно помочился на крыльцо запасного выхода.

– Теперь надо принять решение, от которого зависит судьба сбыта и сохранность продукта. Какую икру будем делать, белужью или осетровую?

Поставив вопрос ребром, маршал ущипнул себя за нос и двумя короткими залпами прочистил носовые сопла. Генералы подтянули животы и приняли боевую стойку. Маршал ждал. Генералы, с одной стороны, боялись зайти в пику маршалу, а с другой – боялись ошибиться мастью.