Страница 16 из 29
Но лица одинаковые. И не узнать среди них никого. Одинаково враждебные, трусливые лица. Но нет…Кассий! О, какое облегчение встретить взгляд соратника и какая же это одновременно боль.
Значит, ему не приснилось. Значит, и остальные здесь.
Считанные мгновения определяют историю. Колебание человека рисует ход будущего: промедлить сейчас, кажется невозможно, ведь тогда Республика, Великая Республика падет навсегда и уйдет что-то бесценное, за что можно бы и отдать жизнь, не жалко!
Но как доказать это своей душе?
«Он простил тебя! Простил, за то, что ты был в армии Помпея!» - крутится в голове отвратительная едкая мысль и разъедает изнутри, выворачивает.
Кинжал так близко, очень близко – металл обжигает до боли разгоряченную внутренним жаром кожу – такой жар бывает только у тех, кто любит и тех, кто замыслил кару.
«Он уничтожит республику»
Да и черт с ней?! Разве Сенат – великий и греховный не делал все эти годы одно и тоже, не воровал и не бесчинствовал, пытаясь уничтожить Республику? Так почему человек…
Человек, человек! Человек, возвысившийся до божества, тот, кто наводит порядок, тот, кто прощает врагов – напрасное доверие! Обманчивая прихоть божества, милосердие, призывающее смерть.
Милосердие – преступление против истории.
Милосердие – добродетель, что не будет оценена.
«Надо было тебе меня убить!» - ненависть кипит, отзываясь лихорадкой, еще больше распаляя кожу. Ненавидеть легко.
Это ты виноват, что я сейчас здесь. Это ты виноват в том, что мы должны взять на себя твою кровь. Это все ты!
Но почему же твое лицо так спокойно? Боги не боятся? Боги не чувствуют своей смерти? Или они приветствуют ее?
Кассий подбирается ближе…какой маленький его шаг, но он неотвратим! И уходят бесценные мгновения и нет возможности больше медлить.
Да или нет? молчать или выкрикнуть: «Беги»?
Имя будет замарано. Даже соратники не любят предательство, а сейчас самый главный предатель мечется больше, чем будущая жертва, хотя – кто еще тут жертва? Этот ли, спокойный, выхолощенный собственным триумфом и степенностью человек, или все же несколько нервно переглядывающихся предателей и один, кто не смеет даже взглянуть?
«Он все прочтет по мне, по моему лицу!» - мысль режет по глазам, по чувствам.
-Марк…- чье-то горячее дыхание обжигает шею, заставляет вздрогнуть так, как будто бы это уже птицы смерти садятся на плечи. Нет даже желания узнавать этот шепот, есть лишь одна мечта – забиться куда-нибудь в нору, подобную крысиной, и навсегда уже затихнуть. Пусть остынет сердце, пусть утихнет кровь, пусть…
-Марк, мы готовы.
Прекрасно! Организованность идет на пользу Риму, но во вред душе. И как еще сохранить расположение богов, как не отдать душу им прямо сейчас, когда нож так соблазнительно холодит кожу, прячась под тогою?
«Республика не терпит тиранов. Нет ничего человеческого в тиранах. Всякий, кто желает править единовластно – тиран, всякий, кто…» - бред? Горячка? Или просто слова, услышанные часто в родном доме, проступающие сейчас сквозь время, как пятна крови сквозь одежды?
«Ты из рода Брутов, ты из рода защитников Республики!» - роковая мысль заставляет взглянуть в глаза собственной своей погибели, погибели всего людского, что еще осталось на дне дрожащей от неотвратимости души.
И встретить тот взгляд. Его взгляд. Взгляд тирана, прежнего друга, заменяющего отца.
Ясный взгляд бывает у богов и безумцев. А к безумцам этот человек не принадлежит.
Сделать вдох, подать другим знак, приближаясь и вот – последнее кольцо, объединение всех мыслей о смерти подле живого бога. Неровный толчок под руку и металл сам собою выскальзывает из-под тоги прямо в руку.
Так умирает последнее человеческое в душе и рождается новый виток истории. Виток, где не будет прощения и никакой похвалы за то, что было свершено во имя великой идеи. Но жертвенность – тоже выбор.
Даром, что нет за грядущими ночами ничего, кроме холода и кошмарного сна – из ночи в ночь одного и того же.
8. Леа
Само имя будто бы предопределило его судьбу, полную нищенства и унижения, такого же, как у его матери и такого же, как у прочих обитателей забытой деревеньки.
Что за имя такое – Леа? Разве так называют королей, принцев или жрецов великого Луала и Девяти рыцарей его? нет! Так не называют даже советников. Это имя, в лучшем случае, для конюха.
И Леа ненавидел свое имя так же, как ненавидел и всю свою жизнь, едва научился ненавидеть.
А как не научиться ненавидеть вечно холодный дом, усталую мать, убитую работой и слабую похлебку, где по лучшим дням жизни болталось две-три куриных шкурки? Вот Леа и научился.
Он не был единственным ребенком. Сначала у него появился брат, а потом, несколькими годами позже и сестра. И тогда Леа не задавался никакими вопросами, но позже, оглядываясь назад, на начало своего пути из королевских зал, он жалел, что так и не спросил у матери: какого черта?
Им и вдвоем не было еды досыта, а когда появилась еще и сестра – как назло, щуплая и болезненная, вообще стало непонятно, как выживать? И как они выживали, Леа тоже не мог вспомнить и, честно говоря, вспоминать не хотел. Он помнил, что было плохо, вечно сводило живот от голода, а тело сковывало холодным оцепенением после короткой ночи. С ранних лет ему пришлось помогать по дому, по огороду, а потом и на мелких работах, которые были тяжелы для него и которые, как казалось, никак не облегчали жизнь ни ему, ни семье.
Леа не знал своего отца. Не знали отцов и его брат с сестрой. Да и мать никогда не говорила об этом. она вообще мало говорила, возвращаясь в темноте, усталая, голодная и пахнущая прелым сеном и потом. Уходила рано. Дети ее почти не видели и были предоставлены сами себе. Леа же, осознав, что он старший, пытался как-то освоиться, но…
Но его воротило от всего, что окружало весь его мир. Он мечтал вырваться.
И самым ярким воспоминанием из того периода детства (если слово «детство» вообще было к нему применимо) – это дождливое ледяное утро, когда холод разбудил самого Леа, его семилетнего брата и трехлетнюю сестру, что казалась почти что прозрачной от недоедания. И в то утро их мать лежала – такая же холодная, как и утро, на постели и никак не реагировала на все их голоса и слезы.
Леа не видел до этого мертвецов, но понял, что все кончено.
-Почему она не встает? – шепотом спросил его брат.
-Она спит, - солгал Леа и накрыл мать тонким одеялом с головою – слишком страшно было видеть ее мертвое лицо.
После этого он вывел брата и сестру во двор, умыл остатками колодезной воды, налил бледной похлебки с куриными шкурками им в тарелки и стал думать.
Ему было девять лет, когда пришло то утро. Нужно было что-то делать. Страха в нем не было, было только отупение чувств от недоедания и холода, а еще – досада! И надо было матери умереть в такое ледяное утро!
После скудного завтрака Леа заставил себя встряхнуться. Он чувствовал, как остывает дом и знал, что грядет скоро зима. Запасов у них мало, да и в скором времени другие прознают про их потерю и что? Пригреют? Ну да, как же! подкормят, конечно, поначалу, поскорбят, а после…
Разграбят, без сомнений! И ничего они не смогут сделать.
У Леа не было жалости. Лишь упрямое желание жить и вырваться отсюда. И он понял всем своим существом интуитивное: надо идти.
Собраться было недолго. Леа действовал методично, доставая последние теплые вещи, пакуя узлы с сухарями. Полазив по ящикам, нашел одно яйцо и тоже немедленно сунул его в узел. Зачем-то взял материнский гребень с тремя изломанными зубьями. Брат молчал, выполнял все указания Леа и опасался спорить. Даже не смотрел на брата, угадав сердцем, что надо молчать.