Гений одной ночи

Он не договорил, вздохнул. Петион раздраженно переспросил:

-Что «но»? что? Ты что…сдаешься, Шарло?

В лицо Барбару бросилось кровь и безумство – не то, каким разил Марат со своих трибун, требуя сто тысяч голов для Республики, не то, что звучало в устах Робеспьера, а какое-то…живое, приближенное к земному.

Он вскочил. Кувшин с водой, стоявший и без того неустойчиво, с плачевным вскриком обнажил воду по холодному полу.

-Обезумел?! Ты, Жером, что, обезумел? – Шарль сорвался на крик. – Нет! Нет, я не из тех, кто сдается!

Шарль встретил затравленно-испуганный этой бурей взгляд Петиона и отрезвление вернулось к нему, он выпустил скомканную в пальцах ткань хлипкой рубахи друга, хоть и не помнил, как вообще схватился за него, неловко расправил как было и уже тише, отступая и примиряясь, извиняясь не словом, а тоном, за вспышку, сказал:

-Я не сдаюсь, нет! этого не будет. Сейчас я выйду к нашим друзьям, буду бодр и весел, но ты, мой друг, тебе я могу сказать то, что не скажу им: перспективы наши плачевны.

-Плачевны, - подтвердил тихо Петион. – Да, может быть, ты прав. Вернее всего, ты прав.

И замолк, не зная, что еще следует добавить. Продолжил Шарль. Он отвернулся к узкому окну, разглядывал издевательски яркую зелень, почти что похожую на ту зелень, что он привык видеть в Марселе, сказал так:

-Жером, сейчас народ жаждет крови и смертей. Я не знаю, выстоим мы или нет, но вразумить беснующийся народ – это редкая удача, а прежде удача была к нам противоречива, сам знаешь.

Петион кивнул. Шарль не видел этого, но угадал. Продолжил уже тверже:

-Вступая в революцию, мы знали, что может сложиться так, что нам придется отдать за Францию жизнь. Печально, конечно, что мы так молоды, так полны жизни! Но если будет так, если будет именно так… мы все равно уходим не напрасно. Мы сделали нечто такое, чего прежде не было. Мы создали новый мир. Мы приложили к этому руку, каждый из нас! Сорвали оковы, разрушили тюрьмы для духа, и дали возможности каждому, дали жизнь! Скажи мне, Жером, разве этого мало?

Шарль обернулся, ожидая поддержки и подтверждения своему слово. Петион стоял, понурив голову, и крепился из последних сил от слез.

-Жером? – позвал Барбару мягко.

Петион поднял голову и слезы предательски выдали его. Он сдерживался так долго от своих чувств, но вот, все же не сдержался.

-Это значит много, Шарло! – заговорил Жером, справляясь со слезой и легкой дрожью в голосе. – Даже если все будет так, мы уйдем достойно. Век тиранов короток. Когда он закончится, народ вспомнит нас и мы победим. Да, именно так!

Барбару подошел к нему, обнял порывисто и крепко, вкладывая в это объятие все то, что не было сказано, но было понятно и без слов. Что слова? Лишь форма! Что она значит, когда говорят души?

-Ну, а та девица, - заметил Петион, высвобождаясь из объятий Шарля и пытаясь скрыть неловкость, - хоть и доставила нам много проблем, была хороша.

-Да? – растерянно и чуть виновато улыбнулся Барбару, - а я…как-то не заметил даже. Лица ее не вспомню, если честно.

-Чего? – Петион даже возмутился. – Чтобы ты, известный сердцеед и ловелас не заметил женщины? Она сама пришла, а ты ее…не заметил? Кто ты и что ты сделал с моим другом – Шарло?

-Как-то не до этого, - означенный Шарло рассмеялся – весело и также безрассудно, как прежде. – Здесь не Марсель. Здесь не Париж. Здесь выживание. Я и не заметил.

-Не заметил он! – Жером фыркнул, с трудом сдерживая собственный смех. – Что дальше? Дантон кончит хлебать вино? Робеспьер станет проповедовать милосердие и разводить пчел? Не заметил…

Смех прорвался в словах Петиона и он вынужденно сложился пополам, чтобы не задохнуться от душившего его хохота. Хохотали долго – как раньше, когда все было совсем по-другому.

Шарль отсмеялся первый и, вытирая проступившие от смеха слезы, сказал серьезно:

-Нам пора идти к нашим друзьям, Жером! Нам пора приниматься к нашей работе.

Жером посерьезнел. Смех оставил его. За этим смехом он почти забыл, что они на войне.

-Да, - тяжело кивнул он и поспешил за на ходу приводившим себя в порядок Шарлем.

Примечание

После поражения восстания жирондистов Петион, по-видимому, отравился. Его труп, полусъеденный волками, был найден в поле близ аквитанского городка Сент-Эмильон, где долгое время скрывалась последняя группа жирондистов. Это произошло в июне 1794 года. Ему было 38 лет.

Шарль Барбару был 18 июня 1794 года схвачен при попытке застрелиться, но лишь ранил себя, раздробив челюсть, представлен в революционный суд в Бордо, осуждён и 25 июня 1794 года гильотинирован. Ему было 27 лет.

2. Фукье

Антуан Катен Фукье де Тенвиль уже давно забыл полное своё имя, обращаясь и реагируя на более короткий вариант – Фукье Тенвиль, или еще короче: Фукье.

Он вообще многое уже успел забыть о себе. Почтенный возраст, приближающийся к пятидесяти годам был здесь не при чем, просто он захотел уже забыть себя, позволил себе это сделать…

Ну, еще виноват был, пожалуй, алкоголь, без которого он давно бы спятил.

Фукье не мог поверить, что счастливое детство в доме богатого отца, боровшегося за дворянский титул, поступление в коллеж благодаря связям матери, первый брак и пятеро детей – были с ним. Казалось, это все было где-то ему со стороны, но он сам не имел к этому никакого отношения.

А вот та часть жизни, в которой умерла родами первая его жена, в той, где он женился вторично и заимел еще двоих детей, а потом за долги свои был вынужден продать почетную и денежную должность королевского прокурора – вот это ему уже было более реальным, ведь где-то именно с этой поры всё изменилось до неузнаваемости и начало приобретать вид текущего мира.

Оказалось, что утрата должности – это начало. Оказалось, что начинать новую карьеру в секции Сен-Мерри, когда молодость уже отступила от тебя, это тяжко…

Снова пришлось прибегать к связям, снова взывать к теням своих предков. Фукье помнил тот день, когда он перебирал в памяти многие имена и связи, и его осенило одно из имен, дальнее, почти забытое ему как родственное, но гремевшее сейчас революцией.

Писать письмо, полное унизительного прошения не стыдно, когда ты молод и у тебя ничего еще не было в жизни. когда ты был кем-то, у кого есть должность и было в молодости и детстве состояние – это больно и тяжело.

Фукье знал, что адресат – Камиль Демулен, звеневший сейчас своим именем в Париже, может его не вспомнить и может не прочесть даже письма, а если и прочтет, то может не отозваться, знал и все-таки, не имея большей расчетливости, но имея жену и семеро детей, он вынужден был просить и унижаться…

Ответ пришел.

Камиль Демулен всегда был мягкосердечен к чужому горю и страданию. Не уступить родственнику, хоть и столь дальнему, что пришлось ему подписаться, кто он и по какой линии, он не мог.

Скоро Фукье стал обвинителем.

***

Замелькали посты и имена. Образовывалась новая система, и восставал новый мир, скрепляя стены свои и фундамент свой кровью и костями. В конце концов, место для Фукье было найдено.

Идеальное место!

Общественный обвинитель имел множество дел (в итоге, чтобы не отделять его от работы необходимостью возвращаться домой, Фукье с семьёй разместили на проживание во Дворце Правосудия, где он и был занят своим нелегким трудом). В обязанности Фукье входило просеивание свидетельских показаний, доносов, составление списков к аресту и к казни, организация доставки осужденных к месту казни, поддержание порядка, административная переписка и прочие, в большинстве своем мелкие заботы, которые сваливались в щедрости и отнимали много времени.