Страница 4 из 13
– Что там зола, что там, – упорствовал Евстафий.
Инока раздражали поучения послушника, хотя и носившего уже монашескую одежду, но ещё не принявшего малую схиму и потому, по монастырскому порядку, стоявшего гораздо ниже.
Келарь Феодор, привлечённый перебранкой братий, прикрикнул на Евстафия и подошедшего на его зов Феофила:
– Хватит вам которатися! Гневаетесь, то грех! Тебе Феофил, по чину положено с покорностию выслушивать наставления всякого мниха.
– Да я что ж, я с радостию всем наставлениям внимаю. Так не о том же речь, келарь. Тебе же ведомо, по указанию преподобного Феодосия мы стекло варим для мусии, коей украшают Софийский собор. Для стекла поташ надобен, в нём сила. Под дождём сила из золы с водой уходит, доброго стекла не сваришь.
– У Бога сила, – упрямо стоял на своём Евстафий. – Захочет Господь, даст силу, захочет, отберёт.
Феофил с досады взмахнул руками:
– Экий ты! Господь нас всякими ухищрениями наделяет, в том и есть Его сила. А вы ленитесь десяток шагов сделать и на Бога киваете.
Келарь посмотрел на насупленное лицо Евстафия:
– Гордыня тебя одолела, Евстафий. Преподобному скажу, пускай епитимью наложит. Прав стекольник, делай, как он велит. Украшение Софийского собора – то богоугодное дело, никаких трудов для него не пожалеем.
Досталось и Феофилу:
– Чрезмерно гневлив ты, брат. Не криком, молитвой, молитвой надо. Коли сам не можешь, подойди к старшим, к преподобному подойди.
Феофил вернулся в стеклодельню. Гордий на очаге выпаривал поташ, в мастерской Ермила готовил припас для смеси. Мерным ведёрком Феофил засыпал в творило песок, дроблённый прокаленный свинец, добавил поташ, для зелёного цвета – горсть медных кусочков, кивнул помощнику:
– Перемешай как след, пойду к преподобному за благословением.
Наскоро перекрестившись, стекольник осторожно приоткрыл дверь. Обычная молитва игумена не нарушала тишину. Феофил вгляделся в полумрак – пустая келья слабо освещалась лампадой у иконы Спасителя и малым оконцем. Так же осторожно, словно опасался нарушить покой обиталища игумена, Феофил прикрыл дверь, отправился на поиски преподобного. По обычаю, не одно дело в монастыре не должно вершиться без его благословения.
У поварни хлебопёк дразнил монастырского юродивого:
– Иоаким, посчитал ли ты сегодня ворон? Ну-ка, борзо иди, считай, да гляди мне, ни одной, как вчерась, не пропусти. Пока не посчитаешь, обедать не приходи.
Юродивый улыбался, мелко кивал, тряся жиденькой бородёнкой, переступал босыми ногами.
– Мокий, преподобного не видал? – окликнул насмешника Феофил.
Тот, недовольный помехой в потешках, ответил, осердясь:
– У нас он, тебя дожидается.
Феодосий, закатав рукава мантии, распевая псалмы, споро месил тесто. Братия, занятая приготовлением хлебов, вторила игумену.
– Преподобный, за благословением пришёл. Стекло варить начинаем.
– Доброе, богоугодное дело творишь, Феофил. Такие дела вершатся с кротостию и молитвой. Ты же гневлив чрезмерно.
«Донёс уже злыдень», – нехорошо подумалось о брате-келаре.
Феодосий говорил о кротости, одной из добродетелей мниха, о молитвах, успокаивающих человеческий нрав. Феофил уже корил себя за вспышку раздражения. Послушник в очередной раз убеждался – ни одна мелочь в монастыре не проходит мимо внимания игумена, а от него зависело принятие схимы и вступление в монастырское братство.
– Понял ли ты меня, сын мой? – продолжал Феодосий с ласковой улыбкой на устах.
– Укрощу нрав свой, преподобный. В бдении и молитвах буду проводить ночи. Благослови!
Знал Феофил, наведается игумен потихоньку среди ночи, постоит под дверью, послушает. Тих и ласков преподобный, но требования его жёстки и неумолимы.
– Благословляю! – Феодосий перекрестил послушника. – Иди с Богом!
Войдя в стеклодельню, Феофил широко перекрестился, объявил:
– Приступаем!
Ермила растопил печь, старший стеклоделатель собственноручно установил творило, закрыл дверку.
– Помолимся!
Зашедший в стеклодельню Феодосий похвалил:
– Добре, добре! Коли делу сопутствует молитва, то и дело вершится.
Феофил раз, другой отворял дверку, заглядывал в творило. Наконец, расплавившуюся массу покрыла грязноватая пена. Мастер окликнул помощников:
– Готово, вынимаем! Не зевать!
Ухватив клещами творило, вынул из печи, вывернул содержимое в широкую чашу. Отерев пот со лба, молвил:
– Пождём, пока остынет.
Затвердевшую стекловидную массу разбили зубилом, молотком, осколки рассыпали по каменной плите. Годные кусочки складывали в творило, ноздреватые, плохо проваренные скидывали в кучу у двери. Ими Гордий засыпал подъезд к монастырским воротам. Расплавившуюся во второй раз массу Феофил вылил на плиту. Дождавшись, когда та затвердеет и остынет, призвал помощников к работе:
– Ну, с Богом!
Застывшую лаву разбивали с пением псалмов.
Середа – день постный, завтракали гречневой кашей с конопляным маслом, пирогами с визигой, сарацинским пшеном. Пили овсяной кисель. Ярополк уросил – плевался сарацинским пшеном. После завтрака мальцу предстояло поступить под начало сурового дядьки, не дававшего княжичу потачки. Гертруда материнским сердцем понимала причину сыновней привередливости, но не позволяла мягкосердечному супругу сменить пестуна. Остромысл был суров, но учил княжича правильно. И хотя сам мог за непослушание попотчевать подопечного подзатыльником, не позволит и волоску упасть с головы княжича. Она, дочь польского короля, хотела видеть на киевском великокняжеском столе своего сына, а не пасынка. Удержать стол трудней, чем занять. Сие под силу мужу доблестному, а не рохле. Доблесть закладывается в малолетстве.
Дни самой Гертруды наполняли труды. Кроме обычных для великой княгини, имелись особые. После завтрака занималась с Евпраксией ляшским языком. Имелась у великой княгини задумка выдать падчерицу за племянника Мешко, сына брата Болеслава, ныне короля Польши. После занятий с падчерицей садилась княгиня за молитвенник, переписывала на пергамен молитвы латиницей.
Евпраксия боялась мачехи. Гертруда относилась к ней с ласковостью, была ровна, никогда не кричала. Но это была не тёплая родная, а чужая ледяная ласка. Уж лучше бы прикрикнула, чем говорить холодным тоном.
– Твоё предназначение, Евпраксия, – Гертруда никогда не называла падчерицу уменьшительным именем, – стать женой одного из владетелей Европы и своим брачным союзом упрочить положение Руси. Для сего надобно знать иноземные языки. Но я не вижу у тебя прилежания.
От таких слов сердечко девушки сжималось. Хоть бы иногда отец приласкал её. Но в отношениях к ней отца исчезла теплота.
Закончив трапезу, Изяслав отправился в отчий монастырь. Сына Святополка с собой прихватил. Две опоры у князя – дружина и церковь. Будущий князь должен крепко знать это и уметь общаться со священством. Потому и брал с собой сына и в поездки, и на боярские советы, и в церковь.
Много кун вложил князь в монастырь, созданный его попечительством, но не мог достичь желанной цели. Печерская обитель, в коей братия жила едва не впроголодь и питалась трудами своими, оставалась главной святыней на Руси. Жертвы, вносимые в обитель, изрядную часть доходов от трудов мнихов Феодосий тратил на устройство церквей. Богомольцы шли туда, в Печеры, великой радостью полагали увидеть отшельника Антония. Всякое оброненное им слово почитали, словно Божье. Но редко, редко показывался Антоний из своей печеры. Монастырь святого Димитрия чтили бояре, дружина, чадь обходила стороной.
Вооружённые отроки остались за воротами. Князь с сыном пеши вошли в ворота. Сановитых гостей с благостной улыбкой встретил упреждённый игумен Варлаам. Истово помолившись в церкви, Изяслав побеседовал с игуменом о монастырских делах. В отличие от преподобного Феодосия, Варлаам наставлениями не докучал, беседа с ним была приятна.
Из монастыря поехали в Софийский собор. Радостно было смотреть на храм. Кресты тринадцати величавых глав плыли встречь белым лебедям, влекомым по необъятной голубизне. Сердце наполнялось благостью – се Русь.