Байкал. Книга 5

– Я не боюсь, – просто сказал он, снова садясь на камень, осыпающийся песчаник, что служил ему сиденьем. Оказалось, перед ним был разложен костёр, огонь же был почти не виден при солнце. – Я знаю, Кем вы посланы оба.

– Откуда ты знаешь? Видал Его?

– Нет, но догадаться несложно: темный и светлый ангелы… Но я вас не боюсь, и Его не боюсь.

– Так и надо.

– Ты замёрз разве? – спросил я, подойдя ближе и увидев огонь.

– Да, ночью холодно, озяб. Да и от голода тож, тепла в теле немного, – бледно улыбнулся он.

– А с чего ты решил голодом морить себя? – спросил Арик, разглядывая его.

– Я вовсе не уморен, но так-то думы светлее, налегке, – сказал юноша, чуть улыбнувшись, не рассчитывая, что мы поймём.

– И что там, в энтих светлых думах твоих? – спросил я, садясь тоже на камень у костра, хотя я сам холода не чувствовал.

– В думах-то?.. Да вот, размышлял, как всех сделать счастливыми… не то ли высшее благо?

– Наивны и глупы твои мысли, юный муж. И заносишься не по силам высоко. Смоги сделать счастливым хотя бы одного, уже будет много. Подумай, если то же сделает каждый? Земля засияет счастьем и благоденствием ярче, чем теперь светит солнце, – сказал Арик, тоже усаживаясь напротив. И я знаю, он-то как раз ведает, о чём говорит, это труднее всего – сделать счастливым того, кто рядом, кто всех дороже и от кого зависит твоё собственное счастье…

Юноша посмотрел на нас.

– Вы так прекрасны собою, почему вы служите Ему?

– Мы Ему не служим, ты ошибаешься.

– Почему же считаете меня глупцом? Вы два брата, как две стороны монеты, похожи и во всем отличны, близнецы, должно быть.

– Проглядливый, а? – усмехнулся я, посмотрев на Арика.

– И больше скажу, вы обожаете друг друга и ненавидите порой ещё больше. От близости и сходства и любовь и ненависть. Вот и ко мне потому пришли вместе. В чём хотите уязвить меня? Чем соблазнить? Али пирогов и молока сладкого принесли?

– Знали бы, что то соблазн для тебя, принесли бы с собой! – засмеялся я.

– Ты соблазна и не видел, – сказал Арик без улыбки.

– Это вы про женщин? – усмехнулся юноша. – Видел и пробовал даже, ничего такого, что было ценнее и слаще того же молока, нету в том. А кто считает иначе, лишь сластолюбец и чревоугодник. Для чего откармливать плоть? Для чего во всём угождать ей, бренной и никчемной, ежли это туманит и ум и душа переполняется тупой леностью?

– Угождать желаниям тела, по-твоему, это не угодно Богу, что создал тебя во плоти? Во плоти по Своему подобию? По Своему!

Юноша усмехнулся:

– Ты и сам думаешь так, как я, и не угождаешь, а живёшь духом куда больше. Потому тебе и легко понять меня, – ответил он Арику. – А вот брат твой не любит аскезы, хотя и осознаёт пагубу, что обитает в сластях и вине.

– Я и сам не люблю аскезы, потому что предавался ей и не раз. Ничего в нищете и ограничениях доброго нет, как в обжорстве и распутстве, так и в умерщвлении плотских желании. То гордыня и более ничего. А что худший грех, слабость или гордыня, ты скажи мне, просветлённый юноша?

– Так, по-твоему, демон, я – гордец? – вспыхнул юноша.

– Хуже, ты сама Гордыня. Бо-альшой грех, он неё много горя. И я не демон, – сказал Арик, хмурясь.

– Не демон… – проговорил юноша, будто догадываясь, хотя ошибался. – Ты сам – Он во плоти. С двойным лицом, Свет и Тьма…

– Нет, я не Он. И не демон, я человек.

– Человек… быть может, но… не простой, – прошелестел юноша, вглядываясь в Арика и будто пытаясь понять, кто же перед ним.

– Не простой. Я царевич, и предвечный, не знающий увядания и смерти. Но и я гордец потому, потому мне и ведом этот грех и тебя я узнаю по нему. Ты – гордец, чувствуя в себе силы ума и души. Но ты ещё глупец и невежда, ежли полагаешь, что можешь учить других, не ведая сам. Ты полюби всем сердцем, и потеряй любовь, возжелай по-настоящему, испей настоящей сласти, а после уже и иди отрекаться, только понимай, ради чего ты это делаешь, и что движет тобой. И ежли не гордыня, то что? Себе ли и прочим доказать, что ты чище и выше прочих, что только ты и есть сын Божий, а прочие скоты, способные лишь совокупляться среди нечистот, ими же и произведённых. Себе и всем прочим, чтобы видели мудрость и святость твою и в себе замечали лишь скверну. Что ты хочешь открыть им?

– Что… надо раскаяться в грехах, тогда на сердце произойдёт просветление, – моргнув большими серо-голубыми глазами, сказал юноша.

– Какой же в тебе самом? – спросил я. – Ежли ты греха не знаешь, ежли чист и не замутнён, как избавишь от него прочих? Откуда тебе знать, что значит, осознать горечь греха и раскаяться? Если ты не чувствовал соблазна, не подвергался ему? Откуда тебе познать глубины раскаяния?

Арик посмотрел на меня, словно увидел что-то новое. Да, Ар, ты не знаешь, что это такое казнить себя за свершённое преступление. Самому себя, а не когда тебе казнят другие. Что могут остальные? Пытать тебя огнём и железом, убить, подумаешь… А что сможешь ты сам с собою сделать? Годами, десятилетиями и даже столетиями изо дня в день выматывать свою душу невозможностью простить себя… ни исправить, ни простить. И грешить ещё и страшнее больше после…

– Ты хочешь сказать, чтобы облагодетельствовать всех прочих, надо вначале облагодетельствовать себя? Но я и так облечён благодатью. Уже тем, что лишён желаний и страстей, – проговорил юноша.

– Чем же ты гордишься? – усмехнулся Арик, качая головой. – Вкуси жизни и тогда ты поймёшь, как она сладка, как дорога и как краток миг, что отпущен каждому.

– Краток? Но ведь ты сам живёшь вечно, разве же тебе не надоело? Разве ты не пресытился? – снова воспротивился юноша.

Арик улыбнулся:

– Нет, – и качнул блестящими на солнце волосами, отрастил целый поток, словно краше прежних… – Я пресытился было, пока был таким как ты, лишённым страстей и желаний. Но едва осознал, что жизнь может уместиться в один миг, яркий и горячий, как искра и сжигающий всё прежнее, неживое в тебе, вот тогда только и ожил. Оживи и ты вначале, прежде чем призывать к аскезе. Легко не поддаваться соблазну, ежли соблазна нет. Кто не пробовал сочной смоквы, не испытает спазма в животе при виде её, кто не видел света, не узнает его, не отличит солнца от лучины, кто не чувствовал любви, не отличит её от похоти. Познай вначале жизнь, познай счастье, тогда тебе будет легче понять, как это сложно не грешить, что это есть настоящий духовный подвиг… и способен ли ты на такую жертву. И во имя чего, это ещё важнее, понимать, для чего ты жертвуешь. Пока твои устремления – суть грех, а не просветление.

– Ты сам грех!.. Он на твоём языке, как яд! – воскликнул юноша, отшатнувшись.

– Возможно! – вскричал и я, поднимаясь, возмущённый его слепотой и нахальством. – Но только он ради любви отдал себя Смерти на вечное растерзание, только ради одной капли той любви, какой ты никогда не ведал! На что пойдёшь ты? На что ты способен, ежли ты ничего не видел и не знаешь. Если твоя кожа не чувствовала плетей, а душа терзаний раскаяния?..

Юноша тоже встал, бледный и дрожащий.

– Уйдите! Уйдите! – воскликнул он, хватаясь за голову. – Вы столько сомнений влили меня, вы ядом заполнили мою душу! До сих пор я был светел.

– Ты был пуст, а не светел! – воскликнул Арик, тоже поднявшись. – Теперь в тебе хотя бы станут бродить мысли. Быть может, перебродят в доброе вино мудрости. А в пустоте не родится ничто. Впусти в свою душу настоящий Свет и не думай, что ежли ты умён и проглядлив, ты уже над всеми, ты уже избранник и пророк. Это не так. Ты только можешь стать им, потому что привычен к размышлениям.

– Возьми в сердце любви, она зажжёт свет, тогда он будет светить другим из тебя! – добавил я. – Иначе останешься, как эта пустыня бесплоден и мёртв.

Юноша задрожал, готовый заплакать:

– Кто вы?! Кто вы, что полностью перемешали меня?

– Выходи из пустыни, иди к людям, смотри в их души, не возносись умом, а дари его прочим, вбирай в себя мудрости, доброты, это путь Света. А не высокомерное отшельничество. Коли познаешь это, сможешь и добро источать своим сердцем, а не обличения греха. Быть может, тогда что-то хорошее принесёшь в мир…