Байкал. Книга 5

Я так и сделал, я долго нырял и плавал, всё время оглядываясь на дом и сад, надеясь различить среди стволов или на дворе её фигурку в синем платье. Я долго плавал, устал и соскучился, выбрался на берег, обсыхая. Напиться бы немедля вусмерть, как делал и забыл уже когда. Так и вина у нас нет, ни зелёного, никакого, мы не делали, потому что виноград не рос у нас здесь, а внизу в деревнях и городах, люди тоже не были привычны к питию, больше увлекались какими-то иными дурманами, у которых у меня получалось только глубокое и тяжкое забытьё и никакого удовольствия, иное дело – опьянение, пусть и ненадолго, но веселит, отпускает всякую тревогу и назолу, всякий непокой… после, правда, ещё хуже становится, но пока действует… Совсем я забыл о пьянстве, однако, надо же…

Но её всё не было. Вот куда подевалась? А что если полетела на него поглядеть, на Эрика?..

Да как? Далеко и не знает она, где он…

А если знает?!.. Если знает? Вот я чувствую его и она так же?..

И что, все эти годы не летала, а теперь полетела?

А может, все годы и летала?..

Да неужели я не почуял бы?

Что ты почуять можешь?! Ничего и не чуял, а она, может из жалости одной с тобой, с изгнанником, а теперь…

Какая жалость?! Калека, что ли, я?

Так похуже калеки – проклятый изгнанник! И она знает, что всё бросил ради неё. Всё ради неё… Потому и жалеет. А любит его!..

Почти весь день я прождал её, не в силах думать ни о чём, ни о том, что затевает Князь Тьмы с моей помощью, ни о том, что сговорился с Эриком замыслу тёмному помешать, ни о том, что надо бы всё же заявить Ему о том, что я свободен, и пусть даже не думает больше препятствовать мне в моей жизни, хоть в чём-нибудь, я не мог думать ни о чём, кроме этого спора внутри меня, что становился всё безумнее и глупее.

Стало смеркаться, я знаю, что в этих горах с ней ничего не случиться, даже, если она вдруг окажется ранена, пришлёт вестника, сообщит, такое уж бывало, и ногу подворачивала, случалось, один раз упала и вывихнула плечо, но мы редко бродили здесь отдельно друг от друга, мы почти не расстаёмся. И вот…

Всё-таки полетела к нему… к нему… Конечно, он муж, он «мечется», бедняга… Он муж, а кто я?.. Ведь могла не поверить, что он не думает о ней. Я сам в это не верю, боле того, знаю, что это не так, даже если бы он не сказал, даже если бы не спросил о ней, я знал бы, что он не может не думать о ней. Она в нём, как и во мне живёт в самом сердце, и никуда не денешь её, болит и саднит там, жжет, но греет и светит как ничто более, когда уверен, что любит. Так как же она поверит в те слова?..

…Конечно, я не летала к Эрику, не думала даже. Что сказать ему, стыд один и только… Прощения просить? Только если.

Нет-нет, я летала в ближние деревни, сей день там свадьбы, а меня давно стали почитать там как Богиню, покровительствующую влюблённым, вот и благословлю их на счастливую согласную жизнь. А Арик пущай остынет немного, в ум войдёт, надо же какая ерунда в голове заварилась у него, и с чего? Потому и молчим мы об Эрике. Он ревнует, не говорит, но не простил до сих пор… надо, наверное, поговорить, чтобы отпустил и не думал боле, да как говорить, ежли у него аж глаза белеют от ярости?..

Весь день я провела, перелетая из одной деревни в другую, осыпаемая цветами, прославляемая песнопениями, и новобрачные теперь буду считать свои союзы освящёнными мною, а значит счастливыми. Так что, хоть кому-то и даже, пожалуй, многим я принесла сей день счастья и радости.

Я вернулась домой уже, когда солнце закатилось за вершины гор, темнеет тут быстро и внезапно, не так как на равнинах. Может быть, Арик спит уже, а поутру все покажется дурным сном и забудется. По крайней мере, я больше говорить о том не стану. Мочно было бы втроём увидеться, и объясниться, но разве такое возможно?..

Стараясь не шуметь, я опустилась на дворе, огляделась, овцы да козы по своими местам, куры – тож, кококнули приветственно, когда заглянула к ним. Я тихонечко взошла на крыльцо, ступая неслышно, открыла дверь, в горнице темновато, но лампа на столе горит, ел хоть чего? Уха была в печи, хлеб есть и молоко, правда уж скисло, поди… если только со злости есть не стал…

Обернулась, на кровати нет, что же он, отдельно, на печи лёг?.. ну да ладно, лишь бы к утру остыл, не дурил больше…

– Что озираешься? Где ты была?

От неожиданности я едва не подскочила, обернулась, он сидел на лавке у двери, потому и не видела его, что за моей спиной оказался.

– Ты чего… чего не спишь-то? – выдохнула я, чувствуя, как заколотилось сердце, будто и правда я виновата в чём-то, будто поймали меня.

– Ты где была, Аяя? Где была весь день?

– Ар…

– У него? К нему летала? Самолёт взяла, небось, обычным манером не поспеть…

– В деревнях я была внизу, на свадьбах… Ты… Что городишь-то? Совсем ума лишился тут? Кто в уши тебе шепчет? Что за червь завёлся в твоей дурацкой башке?

– В дурацкой?! – побелел он. – То-то, что в дурацкой, точно так! Дамэ тут застал, едва из дому отлучился! Давно мне рога-то растишь? Уж, небось, до самого неба!

– Я полагала, одумался ты за день, а ты совсем в дурь попёр! Что обираешь?! Я Дамэ едва вспомнила, как увидала…

– Может и так, но он тебе весточку от любимого муженька привёз, скажешь, нет?!

– Ещё одно такое слово скажешь, щас улечу и не вернусь боле! – вскричала я.

Вскричала, да, но куда мне лететь? Иного дома окромя этого у меня нет… На Байкале по сию пору люди по снегу катаются, мы летали туда с ним и не раз, ледники начали отступать, но пока одной да без дома, мне там не выжить. А куда ещё? В Кемет? Али в Вавилон, что стал для меня злым городом? Все прочие города чужие мне. Нигде мне места нету, кроме как здесь, но в это мгновение я о том не думала, и полетела бы точно, если бы…

Если бы не Огнь ринулся ко мне со словами:

– Ах так? Улетишь?.. Да кто отпустит тебя?! – и схватил ручищами своими, сгрёб, толкая всем телом, весь напряжённый, твёрдый, как стальной щит, даже волосы тяжелой волной ударили в моё лицо, коснулись плеча, словно они из тугой жести…

Он никогда не был груб со мной, никогда прежде, и теперь не был, но бешеный напор и решительность, то, как вмиг сорвал платье с плеч, разрывая и цветочные венки, что надели на меня счастливые молодожёны, разноцветные лепестки полетели во все стороны, а он рывком повернул меня спиной к себе, бросая на стол, что был перед нами, ещё какие-то мгновения борьбы, и злой и оттого слишком огромный и горящий уд воткнулся в меня, и если бы пыл этой перебранки и борьбы не возбудил во мне той же мгновенной страсти, причинил бы мне много боли и разрушений, разрывая мою плоть…

…И я закричала, но не от боли, нет, от настигшего меня тут же внезапного и вожделенного экстаза, чуть раньше, чем его, на какой-нибудь миг, каких-нибудь один или два толчка… и его крик и стон потонули в моём, он прижал лоб, а потом и лицо ко мне, и волосы его спустились на мои плечи, на моё лицо, уже мягкие, тёплые… Он зарылся лицом в мой затылок, прижимая меня к себе.

– Прости… п-прости меня…. – пошептал он, весь дрожа. – Я… Больно… больно… сделал тебе?..

– Нет…нет-нет…

Я подняла руку, прижимая его голову к своей, его лицо ближе к своему, развернулась к нему, прячущему лицо, смущённому и красному.

– Нет…

– Я люблю тебя… люблю тебя… так, что… слепну… Так… так страшно, что ты… разлюбишь меня…

– Да ты что… ты что?.. – вдруг заплакала я, разом слабея от всего происходящего. Стало мучительно стыдно и за себя, и за то, что так любит меня, что теряет самого себя.

– Ты что… ты что?.. Яй… Боги… прости меня, я… ох, не плачь, – забормотал он, растерянно обнимая меня. – Ну не плачь! – сам, чуть не плача, сказал он, теряясь окончательно.

Я обняла его, безудержно плача, может быть, и потому что он всё же не зря ругался и сходил с ума от ревности. А что если и, правда, не напрасно он сердился? Если я виновата, не понимаю, но он знает? Мне стало страшно вдруг, что во мне есть такое, чего я не замечаю, или не хочу признавать, а Арик видит и страдает. Что-то намного хуже и темнее того, что подмешалось к нему.