Страница 5 из 19
– С тобой у моста был какой-то человек в башлыке. Но он убежал. Было темно, и я не разглядела лица. Не поняла, кто такой.
Владислав уже зажёг свет. Лампочка светила едва-едва, он стоял слишком близко, помогая ей освободиться от наружных слоёв одежды. Лицо его застыло, приняв какое-то совсем незнакомое Ларисе выражение.
– Что с тобой, Владя?
– Полковник… полковник…
Молодая борода Владислава шевелилась, он будто пережёвывал это обычное, в общем-то, слово.
– Ах, оставь! Надо вскипятить воду, чтобы как-то согреться, и на боковую. Завтра мне снова в Смольный…
– Завтра суббота.
– Григорий Евсеевич велел явиться.
– Если велел, то надо идти отрабатывать паёк. Кстати, какие в Смольном новости? Что слышно?
Лариса шагнула в сумрачную комнату. Напряжение в сети оставалось нестабильным, и лампочка подмаргивала. А тут ещё этот плотный абажур. Полумрак, как в склепе. Почти ничего не видно. Но обеденный стол стоит в центре комнаты, прямо под абажуром. А на столе грязные тарелки, рюмки и бокалы. Ларисе сразу сделалось не по себе. Привыкшая к семейному теплу, к родным, собственным вещам, здесь, на Охтинской даче, она чувствовала себя не в своей тарелке. Ничего своего, всё от хозяев, использованное ранее какими-то незнакомыми, неродными, возможно, совсем неопрятными людьми. Всё, вплоть до каждой подушки и полотенца, до последней вилки, солонки или блюдечка – чужое. Своего у Ларисы только и осталось, что четыре смены нательного белья, несколько платьев, несколько пар уже сильно заношенной обуви и верхняя одежда. Остальное взято в аренду на неопределённое, возможно, совсем короткое время.
Привыкнуть к положению квартирантки, бездомного человека никак не получалось. Но она радовалась уже тому, что пока удавалось избежать эмиграции. Да, их имение в Тверской губернии разорено восставшими крестьянами, дом в Твери экспроприирован, семья рассеяна по свету. Старшая сестра с мужем в эмиграции, братья бог знает где. Родители… Лариса смахнула внезапную слезу. Матушка не умеет ни слова по-французски. Как она будет жить в чужой земле? Благо, что отец оказался достаточно прозорлив и успел перевести большую часть их семейных капиталов в Швейцарские банки.
Лариса помнила матушкины сервизы, льняные скатерти и салфетки, покрывала с подзорами, с детства знакомые предметы меблировки, синие гардины и чехлы в большой гостиной, и лиловые – в библиотеке. Помнила и сверкающий медными деталями «Lorraine-Dietrich» – забаву для подрастающих мальчишек, приобретённую отцом перед самым началом Великой войны. Помнила во множестве неоспоримых деталей гараж, кухню, конный двор, псарни и дальний охотничий домик, где они, усталые после лисьей травли, частенько пили чай из огромного самовара. Сцены из романа графа Толстого, да и только.
Жизнь семьи Боршевитиновых разбилась с началом Великой войны, а ураган революции разметал осколки – ни склеить, ни собрать. А может быть…
Некоторое время Лариса в молчании рассматривала живописный беспорядок на обеденном столе: открытые банки с консервами, блюдце с толсто порезанной колбасой, полупустой хозяйский графин, в котором через непромытые грани что-то ещё желтелось.
– Это самогон, – пояснил Владислав. – Тебе желательно выпить. Думаю, одной трети стакана будет достаточно.
– Самогон? Откуда самогон?
Потирая одну об другую озябшие ладони, Лариса приблизилась к столу. Взяла в руки один из пустых бокалов, зачем-то принялась рассматривать его на просвет.
– Не из этого. Из него пил гость. Я тебе в свой налью…
Владислав тоже подошёл к столу и уже взял в руки графин.
– Это он принёс самогон? Гость?
Владислав наполнил бокал, как и обещал, ровно на треть.
– Выпей. Ты намёрзлась. Царей и цариц посвергали. Теперь у нас новая царица – испанка.
– Это тот, в башлыке – гость?
– Пей!
Лариса, зажмурившись, опрокинула бокал. Жидкость обожгла гортань, но ладони моментально сделались тёплыми. Лариса согрелась, и тусклая лампочка в абажуре будто бы засветилась ярче.
– А теперь съешь немного. Вот!..
– Хлеб и тушенка. Какие яства!
– Бери выше! Перед тобой утиный паштет. Ешь же!
– О! Сегодня я праздную гурмана. В Смольном угощалась шоколадом. Дома угощаюсь паштетом. Как вкусно! Теперь я и согрелась, и сыта.
– Вот ещё. Посмотри, сколько еды! Хлеба полторы буханки! Это всё принёс…
Владислав внезапно умолк, будто споткнулся, будто, бродя впотьмах, запнулся о колоду и едва не упал. Лариса перепугалась – уж не подавился ли? Но Владислав был просто бледен обычной своей синеватой бледностью зимнего жителя северного города, редко бывающего на свежем воздухе. Да и скудный паёк давал о себе знать. Сейчас, когда свет полумёртвой лампочки казался ей особенно ярким, Лариса заметила, как глубоко залегли на знакомом лице тени под скулами и возле носа. А лоб весь в продольных складках и испарине. А глаза! В них застыл не то испуг, не то настороженность.
– Кто же к нам приходил? Кто так щедр?
– Один мой приятель… Довоенный… Ты его не знаешь.
Владислав отвёл глаза.
– Это тот низенький в башлыке и тулупе? – допытывалась Лариса. – Почему он ушёл, не дождавшись меня? Он из Твери?
– Нет.
– Здешний, Питерский? Тогда почему не дождался меня?
– Ой, я ошибся, прости! – Владислав затряс головой, глаза его прояснились. – Он конечно же из Твери. Довоенный знакомый. В Питере проездом. Зашёл повидаться.
– Кто таков? Как фамилия?
– Рысаков. Ты его не знаешь, – проговорил Владислав не вполне, впрочем, уверенно.
Лариса задумалась.
– Рысаковы… Рысаковы… – Она делала вид, будто верит, отчаянно недоумевая: почему Владислав врёт и откуда на самом деле взялись деликатесы? – Нет, не помню Рысаковых. Ты уверен, что именно в Твери, а не здесь, в Петрограде?.. – проговорила она наконец.
– Именно в Твери! – в волнении Владислав всегда повышал тон. – Ты не можешь знать всех. Ты устаёшь. В Смольном, наверное, целый день суета.
– Да. Впрочем, нет.
– Ты так и не рассказала мне о сегодняшнем дне.
– Не рассказала? О чём? Ах, милый, я всё перезабыла. Прости. Может быть, завтра?
Владислав прикоснулся ладонью к её лбу. Прикосновение было приятно прохладным и таким ласковым, что Ларису моментально потянуло в сон.
– Я действительно хотела бы делиться с тобой всем-всем. Но сейчас…
– Не напрягайся. Лучше ложись.
Они дружно собрали со стола. Лампочка подмаргивала им из-под абажура, словно намекая, что уже пора отправляться спать, потому что она, лампочка, в самое ближайшее время намерена погаснуть окончательно и бесповоротно.
Лариса вспомнила о важном, уже лёжа в постели.
– Владя! – окликнула она мужа.
Тот не отозвался, но дыхание его было тихим и поверхностным. Уверенная в том, что Владислав не спит, Лариса продолжила говорить:
– Там, на Большеохтинском мосту, товарищ Томас помянул о каком-то Полковнике.
Как она и предполагала, Владислав тут же встрепенулся:
– О полковнике? Очередной военспец из генштабистов?
– Не уверена. Товарищ Томас сказал просто: Полковник. Думаю, это как у большевиков подпольная кличка, не имеющая отношения к воинскому чину. Так вот, товарищ Томас просил передать Полковнику, дескать, пусть заходит к нему на квартиру, на Пятую линию. Вот я и думаю теперь, кому я должна эту информацию передать. Кто у нас полковник?
– В нашем кругу полковников нет, – ответил Владислав. – Может быть, это кто-то из слушателей Института живого слова?
Лариса задумалась. Она припоминала насыщенный колючими льдинками воздух на Большеохтинском мосту и многозначительные интонации товарища Томаса.
Уснула она в полной уверенности, что в самое ближайшее время непременно встретится с упомянутым товарищем Полковником и передаст ему просьбу товарища Томаса слово в слово.
«Матушка, матушка, что во поле пыльно? Сударыня матушка, что во поле пыльно? Дитятко милое, кони разыгрались»[3].
3
Здесь и далее слова русской народной песни.