Милые мальчики

2019

От 14-го ноября

Отрывок

Nuages – Distant

Я ждал автобуса. День был такой тяжелый, безрадостный и быстрый, что как-то и ожидание само размылось. Я ехал туда во второй раз. И все внутри радовалось тому, что впереди вечер настоящей тишины.

Сейчас очень холодно. Но снега еще нет. На улицах все настолько сухое, что на миг может показаться, что стоит летнее пекло. Ни льда, ни капли влаги. Только пыль и рассыпающиеся листья. Дни стоят тусклые, серые. Всему дает окраску небо. Почти всегда над головой бетонный потолок, такой же, как четыре стены вокруг. Но солнце иногда появляется: неохотно поднимается в восемь утра и лениво взбирается вверх, чтобы после часа дня стремительно рвануться вниз и упасть к четырем. Его путь занимает не больше одной пятой небосвода. Когда я сижу на парах, я могу видеть, как оно едва-едва выглядывает из-за стройки за окном и снова прячется за ней. Печальные дни. Даже в безоблачные часы все выглядит мертвым, опустошенным, серым. Целые пустоши за окном, перерезаемые речкой и тонущие в холодном свете ледяного солнца. Такой должна выглядеть земля в последний свой день перед апокалипсисом.

Вечером же загораются сотни огней города: светофоры, фары, автобусы и маршрутки, вывески, фонари, окна домов, подсветка, светоотражающие поверхности, гирлянды, пламя заводов за горизонтом, дрейфующий свет поездов, тоскливо ревущих где-то вдалеке. Становится немного красивее, живее, прямо тянешься к этому разноцветному сиянию города.

Я взял привычку фотографировать свет. Хожу по вечернему (ночному) городу и фотографирую, как дурак, светофоры и вывески. Что-то в этом есть интересное, даже философское. Я завалил свой Instagram такими фотографиями. Сложно сказать зачем. Но я ждал, когда же мне кто-нибудь скажет, что это полная хрень. И вдруг Катя спросила меня: «Что за дичь ты выкладываешь?». О да, ради этого стоило все фотографировать! Точно!

Я думал, что уже не дождусь автобуса. Он ездит раз в час. Кто вообще так устраивает расписание транспорта?

Но я тут не важен. Да… Странно звучит это. Очень странно. Там были огни, сотни огней за окном и полная, кромешная тьма. Прижавшись к стеклу, приятно ехать так, где-то, в небытии. Уезжая от себя, от других, от твоих дел, мыслей. Романтично, кажется, но нет, это всего лишь чувства. Я фиксирую свои ощущения, сиюминутные, быстротечные и легко разбиваемые головой… Потому что тут ты не важен. Ну, рациональный ты. Или не так? Сложная мысль. Неважно.

Его дом находится на огромной трассе. Высокий, почти двадцатиэтажный, оранжевый с черными кубиками. Либо это просто мне так показалось. Совсем новенький, с белыми стенами, чистыми полами, со стеклянными дверьми, двумя сверкающими металлом лифтами и играющей внутри них музыкой. А рядом (для контраста) маленькая церквушка с плакатным изображением Христа, раскинувшим руки для объятия. Помню, когда впервые сюда приехал, увидел женщину с ребенком. Она поднялась на крыльцо церкви, поставила коляску в сторонку, завязала платочек девочке, поправила свой и двинулась к двери. И та была заперта. Мне показалось это грустным и забавным одновременно.

Я написал Феде, как вышел из автобуса. Вокруг было темно, холодно. И, как это бывает, когда оказываешься в незнакомых местах, все выглядело безграничным и большим. Я забыл номер подъезда и встал между двумя, из которых не мог выбрать. В наушниках играла музыка. И было здорово даже – так стоять, слегка пританцовывая, чтобы не замерзнуть. Забавно, что Федя так меня и застал между двумя подъездами.

Мягко улыбался, засунув руки в карманы куртки. Красивый как всегда, черт.

– Я забыл подъезд, – усмехнулся я, наверно, глупо как обычно.

– Эта музыка так надоедает, когда слушаешь ее каждый день, – ответил он, улыбаясь ровными зубами, на мои слова восхищения его домом, и лифтом в частности.

– Утром, наверное, особенно, – сказал я. – Когда ты невыспавшийся, ненавидящий весь свет, едешь на учебу. Эта музыка слишком вежливая для утра.

Белый коридор, серая плитка, Федина квартира. Такая же светлая, как его кожа.

Я прохожу внутрь. Закрывается дверь. Снова поражаюсь тишиной, полной изолированностью от мира. Лишь панорама горящих вдалеке железнодорожных путей и НПЗ за окном. Похоже на звездное небо.

Здесь тепло и уютно. Чайник греется и сияет синим. Лампы на стенах разгоняют мрак и создают атмосферу дома. Играет эмбиент. И тишина за ним. Ничего более.

Он сделал мне и себе какао. Достал и разогрел блинчики (сам готовил; он прекрасно готовит, как я уже давно убедился), поставил на стол вишневое варенье и сметану. Я случайно плеснул воду на кожаную подставку для кружки и стал извиняться.

– Ничего, я все равно их бесплатно получил, – мягко улыбался Федя. – Вынес из H&M-а.

– Ого, это уже интересно, – усмехнулся я.

И наш разговор начался.

Мы знакомы с ним два года. Но виделись мы за это время не больше 5–6 раз. Федя всегда молчалив, загадочен, неизвестен. Он почти ничего не рассказывает о себе. Я знаю лишь, что он медик, что хочет стать патологоанатомом, что он фанат своего дела, что хотел бы переехать за границу и что, возможно, он тихий омут. Поэтому такие вещи, как кража подставок для кружек очень важны для меня: они несут что-то новое, приоткрывают завесу.

Разговаривая с Федей, я чувствую, что он как будто совсем другой, не я. И это интересно, потому что я хотел бы у него поучиться чему-нибудь.

– У меня последний месяц ужасно загружен, – сказал ему я. – Постоянно приходится бегать. Все рассчитано по часам: пары, репетиторство, диплом, чтение бесконечных списков, готовка, уборка и друзья напоследок. Все это постоянно сидит в голове и грузит. Особенно диплом, который стоит в сторонке, руки в боки, мол, ты когда за меня сядешь, пидор?

Федя улыбается.

– А у меня как-то всегда спокойно, размеренно. Я, наверное, с собой ношу спокойствие. Стараюсь не напрягаться.

И уже это! меня восхищает.

Мы говорим о Долане. Мне, несмотря на прекрасную форму, не понравились его два последних фильма из-за явного уклона в социальщину и банальность. Федя говорит, что для огромного количества поклонников Долана это неважно. Ксавье – мода, поэтому многие любят его потому, что это популярно и является показателем хорошего вкуса. Я бросаю мысль о том, что, возможно, проблема во мне, в том, что я эстетически отдалился от Долана, хотя обожал его раньше.

Говорим о музыке, о том, что глупо считать, что танцевать можно только под что-то веселое. Это гораздо интереснее, приятнее, «творческее» – двигаться под что-то медленное, сложное. Улавливать едва заметные изменения в настроении, в ритме, разных слоях композиции.

Говорим о болезнях. Федя отмечает, что болезни с точки зрения медицины полезны: они двигатели эволюции. Я согласен с ним.

– Но забавно, что совсем противоположная оценка болезни будет, если взять не все человечество, а масштаб одного человека, если объективное поменять на субъективное, – говорю я. – Все зависит от точки зрения.

Он согласен.

Мне нравится, что у нас нет споров. Под звуки музыки, играющей на видео с девочкой, бесконечно пишущей дневник в красках Хаяо Миядзаки, наши мнения мягко перетекают друг в друга. И это так расслабляет!

А потом я его фотографирую. У лампы на столе. У светильника над кроватью. Пытаюсь настроить свет, чтобы передать его красоту. Он весь тоненький, размеренный, изящный, нежный, но не женственный. Он словно персонаж какого-то красивого фильма о море, ветре и шумящей прибрежной траве, в которой прячутся птицы. Голубые глаза сияют под лампой, тени играют на симметричном, скуластом лице, широкие ладони с длинными пальцами скользят по стене и тянутся к светильнику.

– Явление святой контрацепции, – шутит он, намекая на форму лампочки.

Я смеюсь.

Он кажется мне одним из огней ночного города. Такой маленький теплый голубой огонек, которого боишься коснуться, чувствуя, что тот сразу же погаснет. Фотографировать его – одно удовольствие. Кажется, он немного привык ко мне: ведет себя более естественно, позирует. Я говорю ему об этом.