Страница 39 из 40
Пронзительный свист в Белом зале заставил хозяина насторожиться, но в следующий момент напряженно рыщущий взгляд уже обнаружил причину беспорядка, и… на крупном, лоснящемся от пота лице появилась дежурная улыбка: «Тьфу, жили-были, уж мне эти усатые жеребцы-пегасы, чтоб вам всем поперхнуться, иродово племя!»
– Господь с тобой, дорогой Андрей Петрович, зачем так пужать, мил человек? Уж больно бандюжьим посвистом подзываешь. Я-то ладно, – отмахнулся Корнеев, – но вот-с… другие господа… Так ить и до обморока недалече… вдруг кто со страху да с непонятия костью подавится и помре… Что обо мне говорить станут?
– Да полно блажить, Михалыч! – Белоклоков фривольно, как своего денщика, похлопал по сытой щеке трактирщика. – Уж ты-то уши, пожалуй, прижмешь… жди!
Стол вновь взорвался гусарским хохотом, и Максим Михайлович, чтоб уж не выглядеть полным отставным дураком, тоже осклабился, показав при этом крупные, желтые, как у мерина, зубы.
– Вот, господа Кречетовы. – Корнет широко выбросил вперед белую руку, указывая на владельца ресторана. – Извольте честь знакомиться – Максим Михалыч! Наш! Наш милейший Михалыч…Душа человек – бог и царь чревоугодия. Ежели и есть где в столицах такие затейники по части заманивания публики, то бьюсь об заклад, немного. А здесь, в Саратове, ты один троянский конь, так ли?!
– Увы-с, покуда трое нас… – явно печалясь сим фактом, склонил прилизанную конопляным маслом на прямой пробор голову Корнеев, имея в виду трактир своего злейшего конкурента Барыкина под громким названием «Москва» и ресторан господина Свечина, который, не убоявшись своей телесной полноты и знаменитой одышки, все же забрался на второй этаж выкупленного особняка, где было приготовлено обширное помещение.
– Ну и пес с ними, Михалыч, тоже мне горе! Наши-то анакреоны[46], орлы… почитай, все у тебя на постое стоят! – поднимая шампанское, громко икнул адъютант. – Зато ты у нас первый насчет девиц и номеров! А что за романсы и куплеты у тебя звучат!.. Одна Марья Ивановна Неволина чего стоит! – Адъютант многозначительно подмигнул Корнееву и тихо забросил вопрос: – Сама-то будет?
И, услышав утвердительный ответ, возвысил голос:
– Что ж, твое здоровье, голубчик! Процветай! Господа, поддержите почин!
Белоклоков, влажно сверкнув глазами, принудил братьев снова поднять фужеры.
Польщенный льстивыми речами завсегдатого гусара, Корнеев вновь расплылся в фальшивой улыбке благодарности, хотя и преотлично знал, что пальма первенства в сем деле принадлежит отнюдь не ему, а Григорию Ивановичу Барыкину. Именно он, после долгой и въедливой поездки в Северную Пальмиру, ввел в жизнь и практику саратовских гостиниц новый, дотоле не виданный элемент – поющих и играющих девиц. С его легкой руки «оне» брызнули духами по пахучим и скромным публичным ночлегам, в которых прежде ароматом женщины и не пахло. А тянуло подгорелой вонью постных пирожков, прогорклым маслом, квашеной капустой, бочковым соленым огурцом, водкой, но чтобы женщиной – ни-ни! И вдруг… Прежде всего появились белокурые немочки с невинными арфами, цитрами, гуслями и какими-то глупыми песнями. Их ревниво сопровождали в качестве регентов и распорядителей сомнительного вида типы, на первый взгляд все будто бы отцы и братья. Причем эти немцы, невесть зачем, старательно притворялись итальянцами, смешно носили широкополые неаполитанские шляпы и называли своих жен синьорами. Юные хрупкие создания после представления обходили столы и тихим жалостливым голоском тянули: «Синьоры, пожалуйте на ноты и на леченье!» Получалось… отвратительно. Тем не менее, хоть все они, за редким исключением, плохо бренчали на арфах и клавикордах, скверно пели непоставленными голосами, все же, как новинка, это действо притягивало и нравилось грубым неискушенным посетителям трактиров. В те времена еще не было опошленных мотивов «Стрелочки», а разные опереточные арии и рулады еще не проникли в поволжскую публику: немцы пели тогда что-то чувствительное и жалобное, под звуки чего полупьяное, доброе от природы и жалостливое русское сердце нередко обливалось слезами и отдавало савоярам последние гроши.
Теперь же повсюду царил «цыганский плач» под гитару, «жестокий романс» и лихие, весьма скабрезного толка куплеты.
– Прошу простить, служба, не могу-с… – ловко делая виноватое лицо, мазнул по сидящим взглядом Корнеев и, задержавшись на Дмитрии, ласково добавил: – Быть может, господа хорошие хотят что-нибудь заказать или изволют так-с… отдыхать?
Митя, уже давно и откровенно страдавший от набатного желания поесть, едва сдержал себя от этого ехидного, в лоб заданного с явной насмешкой вопроса. Однако он нашел в себе силы, беспечно улыбнулся и, глянув на карманные часы, заметил:
– Пожалуй, ты прав, любезный, пора.
– Нет, нет! Pardon, друзья! Михалыч, прошу любить и жаловать моих товарищей!
Корнеев, в белоснежной рубахе навыпуск и плюшевом бордовом жилете, замер перед троицей в выжидательной позе, при этом успев что-то шепнуть подручным-половым.
– Так-с, милейший Михалыч, знаешь ли ты, что мы нынче угощаем известного артиста? Ты не гляди, что он юн. – Белоклоков кивнул в сторону Алешки. – Это, брат, не твои фокусники-акробаты и бурлаки с Волги, что бьют дробь не хуже солдатского барабана. Это, голубчик ты мой, его величество театр! Он, брат, у самого Соколова изволит служить! A votre service… violette de Parme[47], если угодно… Так что смекай, любезный! Сооруди нам сперва водочки. К закуске чтоб пару подносов разносолов, а не кот наплакал, знаешь, как я люблю.
– Будьте покойны, сударь, исполним-с.
– Ну-с, а теперь удивляй, Михалыч, чем угостишь-потешишь?
– Балычок астраханский… Так степным дымком и сквозит… Чистый янтарь.
– Это дело! – подмигнул братьям корнет и жарко потер ладони.
– Есть и икорка белужья парная. Поросенок с хреном, утка в яблоках, чугинские зайцы в вине…
– Я бы… от запеченных в гречневой каше не отказался, – сглатывая слюну, как можно спокойнее уточнил Дмитрий.
– Понятно, судари, мумент. – Хозяин щелкнул пальцами, и еще один половой с белым рушником через плечо живо заскользил между столов.
– Что ж, то все ясно, Максим Михалыч, закуска чин по чину. А все же чем покормишь?
– Оно, конечно, назаровские, говяжьи, из вырезки, щи, суточные, как положено, на мозговых костях… Опять же саратовскую селяночку, для здорового сна желудка… сие первое благо, не откажите, хоть с осетриной, хоть со стерлядкой, и та, и та во рту тает… На второе советую рубец, закрашенный гусиной печенкой, а можно котлеты а-ля жардиньер.
– Резонно. Уговорил. Значит, так: всем назаровских щей, зайчатины по-чугински, да проследи, Михалыч, чтоб корочку маслом смочили, чтобы «хрумстела», шельма, с поджаркой, и лука купнее маринованного.
– Прикажете зеленцой все украсить? Спаржа что масло.
– Довольно, голубчик, слюной исходим. Остальное мелочь, все на твой вкус. Сделаешь, не заспишь?
– Господь с тобой, Андрей Петрович, пошто забижаешь? Сколь лет, жили-были, на потребу людям служу!
Алешка уже изнывал под пыткой обещанных яств, когда два половых поднесли сияющие медью подносы, освободив «из плена» Корнеева.
– Браво, корнет! По-нашему! По-павлоградски! – грянуло из-за стола. Послышался дружный звон сшибаемых бокалов, а потом вдруг ухо обласкал перебор струн, и полилось гусарское, вечное:
Перед братьями на столе, как по волшебству, объявилась запотевшая во льду анисовая водка, аглицкая горькая и портвейн за номером пятьдесят рядом с двумя бутылками шампанского. Тут же была порционно подана копченая грудинка, нарезанная тонкими, в карточную толщину, ломтиками. В центре на большом блюде искрились маслины, поджаристые хлебцы с кустиками зелени, серебряный жбан с зернистой икрой и еще множество всякой всячины, название которой Алексей и не знал, от которой разбегались глаза и нервно подрагивали пальцы.
46
Анакреоны – от имени древнегреческого поэта Анакреона, жившего около 500 г. до Р.Х., автора любовных и застольных песен, воспевавшего любовь, вино, пиры и т. п.
47
К вашим услугам… пармская фиалка (фр.).
48
Давыдов Д.В. Гусарский пир.