Страница 34 из 40
Среди до смерти перепуганных зрителей сделались дикий шум, гам и давка. Ломались с треском крашеные изгороди из тонко устроенных досок. Достопочтенные отцы и матери к ужасу своему растеряли плачущих детей, мужья – жен…
Белоклоков был в сей вавилонской кутерьме, кому-то помогал, кого-то успокаивал шуткой и, потеряв не менее пяти пуговиц с доломана, насилу выбрался в разбитую загородь, где и столкнулся плечом к плечу с обожженным, всклокоченным Дмитрием…
Позже, потрепанные, но радостные, возбужденные от выпавшего приключения, они отправились в ближайший трактир «зализывать раны». Там, за коньяком и закуской, которую корнет заказал с избытком, и завязалась их дружба… Позже они не единожды виделись и весьма «плодотворно» и резво проводили досуг в шумном обществе «охов и вздохов» веселых модисток и белошвеек.
И сейчас, заострившись на мысли о своем новом приятеле, корнет мельком глянул в зеркало, по привычке подкрутил шелковый смоляной ус, щелкнул себя по туго затянутым в белые лосины ляжкам и нетерпеливо посмотрел на часы: «Гадство! Четверть третьего! Где ж его черти носят?»
Глава 4
– Ну гуляка! Ну ты, брат, ветер! Без ножа режешь, подлец! Время-то глянь! – шумно гремя отставленным стулом, живо поднялся навстречу Андрей и заключил в объятья вошедшего Дмитрия. – А это кто хвостом за тобою? Уж не малый ли братец твой, о коем ты язык смозолил?..
Корнет, оторвавшись от пахнущего морозом и табаком Дмитрия, манерно изломив вопросом бровь, со снисходительной улыбкой воззрился на притихшего в дверях Алексея.
– Он самый. Знакомьтесь. Пройди, Алешка, не стой букой, никто тебя не съест. И дверь затвори, сквозняк.
– Корнет Белоклоков Андрей Петрович, адъютант его превосходительства полковника графа Ланского.
Сверкая глазами и густыми рядами серебряных пуговиц гусарского мундира, слегка фрондируя и подсмеиваясь над юношеской оторопью Алексея, адъютант прошелся туда-сюда, поводя плечами, заложив руки за спиной, во всем копируя своего патрона. Затем неожиданно сел на мятое покрывало кровати и, с небрежным шиком забросив ногу на ногу, приподнял свои подвижные брови:
– Ну-с, господа, и чем же мы нынче займемся? Чем обрадуем город? Взорвем или отдадим его на разграбление вандалам, мм?
Алешка тихо сидел на вежливо предложенном ему стуле, смущенно молчал, скрывая свое восхищение перед новым блестящим знакомством Мити. Алексей, конечно, не раз видел в театре серебряные и золотые эполеты, роскошные аксельбанты и плюмажи высокого начальства, строгие лорнеты, направленные на него, как на какую-то букашку в кабинете биолога, но все это было издали, оттуда, из зала, как будто и не всерьез… Общение с этими важными персонами было уделом дирекции, но отнюдь не актеров, и уж тем паче не правом воспитанников училища.
Но здесь прямо перед его глазами непринужденно сидел, а прежде ходил, и теперь запросто, чуть ли не по-товарищески говорил с ним и с его братом человек из того сверкающего мира, двери в который от рождения были заперты как для него, так и для Мити. Именно поэтому первые минуты пребывания в этой огромной, по Алешкиному разумению, комнате, с бронзой и зеркалами, в которой имел удовольствие проживать сей человек, оказались для него чуть ли не откровением. Богатство и сила новых впечатлений, с порога обрушившихся на него, смяли еще не оперившуюся душу. И он вдруг, несмотря ни на свой завидный талант актера, ни на уважение и почет, которые были им достигнуты каждодневным трудом, словно дикарь, выхваченный из степи в каменные объятия городских громад, ощутил себя ничтожным и слабым перед лицом недосягаемой для него касты.
Однако такое состояние души длилось недолго. Уже через пару минут лицедейский дух взял верх, и Алексей вступил в полное согласие с ситуацией. Это произошло как при содействии Дмитрия, так и самого хозяина.
– Так чем займемся, охотнички? – еще раз кольче поставил вопрос Белоклоков и, не дожидаясь ответа, запустил дюжим чубуком в двери: – Ефрем, оглох, что ли?!
В следующую минуту дверь пугливо приотворилась, и на пороге обозначилась сутуловатая, но по-солдатски ладная фигура денщика, лет эдак сорока – сорока пяти, при сивых усах, переходящих в драные бакенбарды. В одной руке он держал господский сапог со вздёванным по локоть голенищем, в другой разлапистую щетку, но при этом голоса не подавал, по всему ожидая, когда молодой барин сам изволит обратить на него внимание. И тот наконец обратил, бросив на него испепеляющий, полный раздражения взгляд:
– Вот ведь горе, судари! У всех денщики как денщики… А мне на радость болван попался! Ночь с днем путает, воду с водкой. Ну, что молчишь, скотина? Так или нет?
– Так точно, ваш бродие-с! – хрипло каркнул Ефрем, заученно поклонился в пояс, затем ровно окаменел, вытянув узловатые, пачканные ваксой руки по швам, и преданно вперился в своего господина.
– Водки, дурак, скорей неси с огуречным рассолом! И плащ приготовь!
– Который с бобром, ваш бродие-с?
– Нет, с кошкой драной! Тьфу, чертов болван!
– Понял, ваше бродие-с!
– Ну так ступай же, бестолочь!
Вскоре на столе появился прозрачный графин с водкой, окруженный тремя уже наполненными рюмками. Рядом, на белом фарфоре с золотой каймой, сыро блестели зелеными боками пупырчатые огурчики, и тут же рядом, отдельно для хозяина, стоячилась деревянная кружка с желтоватой костяной ручкой, полнехонькая ядреного мутного рассолу, по верху которого, как заметил Алексей, плавали темные семена укропа и светлые – от огурцов.
– Первую за наши доблестные войска в Чечне, господа! За Кавказ! За победу Отечества! – Белоклоков высоко поднял рюмку, но, не донеся ее до рта, покачал головой, глядя на рифленое стекло. И чем дольше он смотрел на прозрачную жидкость, что плескалась в рюмке, тем рассеяннее и мрачнее делалось выражение его глаз. – Потерь много… Слишком много наших там гибнет… Ненавижу! Сжег бы всех этих гололобых живодеров… Сжег до единого. Вот бог – мускул бы не дрогнул. Все воры. Все коварные душегубы… Те же цыгане, только еще сволочней. Грязь, пожалуй, и то чище, чем этот народ. Простите… Ну-с, будем, господа.
Опрокинув рюмку, адъютант расправил плечи, точно крылья развел, повеселел, взгляд подернулся влажной теплотой.
– Да что ж такое? Водку вижу, а веселья нет! – молодым жеребцом гоготнул он и тут же уважил вниманием сызнова рюмки. – А ты что, лицеист, щеками алеешь? – Адъютант, возмущенно округляя глаза, с нарочитой грозой цыкнул на Алешку. – Брезгуешь, али не православный? Он что ж у тебя, Кречетов, сухим хочет выйти?.. Нет, брат, шалишь! Со мной играть рюмкой не стоит. А ну, что ты как неживой?
Алексей, с отчаяньем глянув на брата, перекрестился и, словно ахаясь в омут, хватил все без остатку. За столом засмеялись, а он тут же судорожно захрустел огурцом, не в силах отдышаться от вспыхнувшего в горле огня.
Прежде с Сашкой Гусарем они баловались только ячменным пивом, случалось, ягодной наливкой, но крайне редко. Наставники училища за этим делом следили строго: не дай господи было попасться им с запахом – розги не ведали жалости. Все помнили, как Сухарь и бровью не повел, когда нещадно секли Чибышева.
– Что, нездоров? Недуг приключился? – поймав после «вольной» вернувшегося «под мухой» воспитанника, навис над ним коршуном господин Сухотин. – А ну, дыхни! Так… что пил, подлец? Какую, говорю, гадость цедил? Вино, наливку, пунш?
– Водку… на крестинах…
– Ах, водку мы полюбили?.. Дальше-то что прикажешь ожидать, Чибышев? Это тебя, мерзавца, стоило на крестинах окрестить плетью! Умей быть весел без кружки! Что ж, любишь кататься, люби и саночки возить. Новиков, готовь розги!
После этой экзекуции Ганька Чибышев больше недели не выходил в классы, отлеживаясь в палате, и, как говорили соседи, рыдал по ночам, укрывшись подушкой, от бессилия, унижения и обиды.
– Ну, что ты опять загрустил? – Теперь на Алешку насел Митя. – У тебя же вольная на два дня, завтра не на занятия… Встряхнись, любезный! То ли еще будет.