Страница 31 из 40
С этими словами он заботливо прикрыл белоснежный оскал рояля крышкой, сунул в карман листок со стихами и деловито направился к выходу.
Уже за воротами училища, отдав ключ вышедшему проводить до дверей Гвоздеву, Митя, приобняв за плечо Алексея, крепко встряхнул его:
– Будет, будет тебе, братец, киснуть. Ты краше полюбопытствуй, куда я тебя поведу. – Он загадочно подмигнул Алешке и, окликнув рысившего мимо извозчика, дернул за рукав брата: – Бежим, а то перехватят!
Еще с 1822 года в Саратовской губернии стояла дивизия гусар, четыре полка: Иркутский, Павлоградский, Изюмский и Елизаветградский; первый имел счастье квартироваться в самом Саратове, второй в Аткарске, третий в Петровске и четвертый в Вольске и их уездах. Ах, что это были за удальцы – богатые и красивые офицеры! Яркие алые, синие, белые, зеленые мундиры на них блистали золотым и серебряным шитьем. В каждом полку было по шесть эскадронов. Почти каждый год летом, когда в яблоневых садах пели еще соловьи, все полки съезжались в Саратов на маневры. С каким восторгом и удовольствием смотрели на них горожане! Зрелище воистину было захватывающее дух… У офицеров, да и у рядовых, лошади были самые лучшие, стройные, статные. И ими тоже нельзя было не любоваться. За рысаками два раза в год ездили по воронежским и тамбовским конным заводам, внимчиво выбирали лучших и пригоняли в Саратов, где их распределяли по эскадронам. В губернском центре проживали генералы Леонтьев, Будберг, Глазенап; полковники Ланской, Муравлев[37] и другие… Эти начальники, большие охотники до лошадей и их почитатели, завели себе правило: внезапно, как снег на голову, примчаться в часть, нагрянуть в конюшню и, вынув из кармана белоснежный платок, ревниво пробовать, как чищены скакуны. После таких визитов немало голов поплатилось за свою нерадивость, кто был посажен в карцер, а кто и разжалован, – отцы-командиры шутить не любили.
Между тем лошадей подбирали по мастям, и каждый полк имел свою «рубашку». Саратовцы и гости города сразу примечали, что за кавалеристы проезжали по пыльным улочкам, будь то изюмские или павлоградские гусары. На вороных одни, на серых в яблоко – другие, на караковых со светлыми гривами – третьи и т. д.
В эти летние поры у полков чуть ли не каждый день случались ученья: разводы пешие и конные под барабаны и флейты, а в отдельных торжественных случаях с полковым оркестром. Возле гауптвахты, которая помещалась в доме близ Александровского собора, игрались зори, на этой же площади делались и разводы. Кавалерийские маневры большинством происходили на площади напротив дома господина Панчулидзева. Не застроенная ничем на пространстве в длину до Лысой горы, что около двух верст, а вширь – более версты, она представляла собой прекрасную арену для конного действа.
Саратовцы знали и видели, что генералы, полковники, эскадронные командиры и офицеры были людьми богатыми, жившими на широкую ногу, даже с крикливой роскошью, в особицу по зиме, когда в город стягивались офицеры из уездных городков. Тут почти каждый день устраивались званые вечера, давались балы, и какие! Уж сколько после этого велось трескотни по всему Саратову… Гусары любили и гордились своими холеными лошадьми, но еще крепче они любили молоденьких барышень, с которыми крутили романы и устраивали проказы. Скандальных случаев было сколько угодно: кто-то у кого-то дочь увез, обесчестил чью-то невесту, а того пыльче – отбил у мужа жену. Или другой трагикомичный курьез: такие-то весельчаки-офицеры частенько наведывались в гости в деревню к известной помещице, и один из них, добившись, сосватал у ней заневестившуюся дочь… Но вот беда! Когда обвенчались – жених на поверку оказался простым солдатом. А то был уговор за картами промеж бесшабашных гусар, составленный прежде в насмешку над ревнивым помещиком-отцом.
Именно поэтому суровые отцы благородных семейств строго-настрого запрещали своим дочерям даже показывать нос у гауптвахты, куда стекалось изрядно зевак всех сословий, исключая лишь женского пола благородного звания. Зато хватало других дам разнообразного толка, среди которых непросто было бы разобраться даже и местному Ги де Мопассану. Эти юбки и шляпки уверенно оттесняли барынь хорошего тона и довольно ловко подделывались под их порядочность, приличие и видимую недоступность, и, право, следовало иметь особенный зоркий глаз и изощренный нюх, чтобы суметь отделить зерна от плевел, а иными словами, разделить грешных козлищ от смиренных и целомудренных овечек. Прежде, как сказывали бывалые «ходоки до женских прелестей», делать это деление было значительно проще: так называемые «несемейственные» дамочки робели объявляться публично, и если уж отваживались выйти «на мир», то стыдливо и конфузливо жались в стороне и держались в кругу себе подобных.
– Вот поэтому, судари мои, эти бабочки полусвета завсегда были заметны и «отличительны». Теперь, увы… Совсем не та порода, не та… Цивилизация и прогресс докатились и до нашего медвежьего угла!
Так в какой-нибудь бильярдной комнате, в сизой завесе сигарного дыма, разглагольствовал хлыщеватого вида знаток и, назидательно постукивая ореховым кием по зеленому сукну, выдавал рулады:
– Нынче сии гетеры гордо, что кобры, приподняли головы и повели себя открыто, я бы сказал, даже бравируя своим ремеслом… Нынче господа, блудницы умудряются одеваться едва ли не богаче дам приличного круга! Да, да, друзья мои, верьте Кислицыну, иная Магдалина, покуда не откроет своего алого рта, легко может запудрить глаз любому из вас… да что там, даже тертому ценителю и знатоку бульварных дам…
Впрочем, объектом кощунственных гусарских осмеяний, циничных штук были отнюдь не только доступные женщины. Эти истории в горячих сердцах вызывали мало азарта. Другое дело – добиться победы у истинных недотрог. Бывали случаи. Когда после развода офицеры и юнкера сбивались до кучи у гауптвахты, пыхали трубками, шутили о том о сем, травили анекдоты, подкручивали усы и если в это время случалось по незнанию проходить какой-нибудь благородной даме в сопровождении горничной или мальчика, то офицеры тут же держали пари, подстрекая молодых офицеров, чтобы кто-то из них, плюнув на этикет, решился приблизиться к идущей даме и выкинуть с ней шутку. Ну, скажем, поцеловать ее при всех в губы или по-свойски хлопнуть по пышному заду, словом, что-то «соленое», из ряда вон, что в гусарских полках почиталось за невинные шалости. И, как водится, отыскивались «смельчаки», что легкомысленно нагоняли идущую незнакомку, с достоинством кланялись ей, начинали какой-нибудь незначащий разговор и вдруг, поймав ее за талию, откровенно прижав к груди, уж совсем неприлично, так, чтобы видели все, целовали ее в губы или куда успеется. После этого такой удалец спешил, как герой-победитель, в смеющийся круг друзей, и за здоровье триумфатора наполняли бокалы.
Несчастная, как правило, не успевала одуматься, отдышаться от внезапно происшедшего с нею и, не могши дознать в лицо дерзкого насмешника, возвращалась домой в оскорбленном состоянии духа, где с сырыми глазами отчитывалась о случившемся с нею… Тем, собственно, дело и кончалось. Пробовать же приносить жалобу, отстаивать и отыскивать свою претензию не было никакой вероятности, оттого что пострадавшая даже не ведала личности своего обидчика… Вышестоящие командиры всегда старались скрыть это недоразумение, потому что как зеницу ока берегли честь полка, потому что так было от веку заведено их прадедами, да и просто потому, что сами прежде были молодыми, балагурили и учиняли подобное гаерство… Посторонних же, случайных лиц, которые могли бы выступить свидетелями, никогда не находилось… Урядники тоже предпочитали на все смотреть сквозь пальцы – с гусарами спорить себе дороже… Вот и получалось: обратись с бумагой – выйдет пустая никчемная жалоба к тайной улыбке обидчика и к собственному конфузу истца.
Глава 3
Извозчик круто свернул с промелькнувшего проулка на улицу, которая широко и вольно бежала к Александровскому собору. Там, на предхрамовой площади, стояли, клубили на морозе паром – мордами на дорогу, возками к тротуарам – запряжки легковых извозчиков. На многие морды лошадей были вздёваны кожаные торбы или попросту подвешены на оглобле холщовые веревочные мешки, из которых желтыми пучками небрежно торчало сено. Взопревшие савраски кормились, покуда их «владыки» согревались в ближайших чайных и блинных крутым кипятком или, закутавшись до бровей в овчинный ворот тулупа, пыхали мирно цигарками. Вокруг заиндевевших мохнатых лошадей безбоязненно вспархивали и шныряли сотни наглых воробьев и сизарей, быстро подбирая и выклевывая из утоптанного снега овес.
37
Старый Саратов. Изд-во журнала «Волга», 1995.