Страница 16 из 18
– Все это хорошо и великолепно, – ворчит он, – только ему следовало бы сначала с нами поговорить… Да… Сначала он должен был бы, по-настоящему, у нас Лидочкиной руки попросить… Может быть, мы и не согласились бы!
Старуха машет обеими руками, громко всхлипывает и уходит к себе в комнату.
«Это серьезный шаг… – думает Алексей Борисыч. – Нельзя решать этак зря… нужно серьезно, всесторонне… Пойду, расспрошу ее, как и что, поговорю и решу. Так нельзя!»
Старик запахивает полы халата и семенит к Лидочкиной двери.
– Лидочка! – говорит он, нерешительно берясь за дверную ручку. – Ты… тово? Больна, что ли?
Ответа нет. Алексей Борисыч вздыхает, для чего-то пожимает плечами и отходит от двери.
«Так нельзя! – думает он, шаркая туфлями по коридорам. – Надо всесторонне… подумать, потолковать, обсудить… Брак есть такое таинство, к которому нельзя относиться легкомысленно… Пойти со старухой поговорить…»
Старик семенит в комнату жены. Марфа Афанасьевна стоит перед раскрытым сундуком и дрожащими руками перебирает белье.
– Сорочек совсем нет… – бормочет она. – Хорошие родители, которые путевые, дают в приданое даже детское белье, а у нас ни платков, ни полотенец… Можно подумать, что она нам не родная дочь, а сирота…
– Надо о серьезном поговорить, а ты о тряпках… Даже глядеть совестно… Тут жизненный вопрос решается, а она стоит, как купчиха, перед сундуком и тряпки считает… Так нельзя!
– А как нужно?
– Нужно подумать, обсудить всесторонне… потолковать…
Старики слышат, как Лидочка отпирает свою дверь, посылает с горничной письмо к Федору Петровичу и опять запирается…
– Решительный ответ ему посылает… – шепчет Алексей Борисыч. – Экие глупые, прости господи! Нет того в уме, чтоб со старшими посоветоваться! Ну, да и народ!
– А что я вспомнила, Алеша! – всплескивает руками старуха. – Ведь нам придется в городе новую квартиру искать! Ежели Лидочка с нами не будет жить, то на что же нам восемь комнат?
– Все это пустое… чепуха… Теперь нужно о серьезном…
До самого ужина старики снуют по комнатам, как тени, и не находят себе места. Марфа Афанасьевна без всякой цели роется в белье, шепчется с кухаркой, то и дело всхлипывает, а Алексей Борисыч ворчит, хочет говорить о серьезном и несет околесицу. К ужину является Лидочка. Лицо ее розово, и глаза слегка припухли…
– А, наше вам! – говорит старик, не глядя на нее.
Садятся есть и первые два блюда съедают молча… На лицах, в движениях, в походке прислуги – во всем сквозит какая-то застенчивая торжественность…
– Надо бы, Лидочка, тово… – начинает старик, – серьезно обсудить… всесторонне… Н-да… Наливки выпить, что ли? Глафира, подай-ка сюда наливку! Оно бы шампанского не мешало, да уж коли нет, то бог с ним… Н-да… так нельзя!
Подают наливку. Старик пьет рюмку за рюмкой…
– Давайте же обсудим… – говорит он. – Дело серьезное, жизненное… Так нельзя!
– Ужас, папочка, как ты любишь много говорить! – вздыхает Лидочка.
– Ну, ну… – пугается старик. – Я ведь это только так… пур се лепетан… Не сердись…
После ужина мать долго шепчется с дочерью.
«И наверное о пустяках говорят, – думает старик, шагая по комнатам. – Не понимают, глупые, как это серьезно… важно… Так нельзя, невозможно!»
Наступает ночь… Лидочка лежит у себя в комнате и не спит… Не спится и старикам, которые шепчутся до самого рассвета.
– Не дают мухи спать! – ворчит Алексей Борисыч. Но виноваты не мухи, а счастье…
Александр Пушкин
Участь моя решена. Я женюсь…[11]
(с французского)
Участь моя решена. Я женюсь…
Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством – боже мой – она… почти моя.
Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – всё это в сравнении с ним ничего не значит.
Дело в том, что я боялся не одного отказа. Один из моих приятелей говаривал: «Не понимаю, каким образом можно свататься, если знаешь наверное, что не будет отказа».
Жениться! Легко сказать – большая часть людей видят в женитьбе шали, взятые в долг, новую карету и розовый шлафорк.
Другие – приданое и степенную жизнь…
Третьи женятся так, потому что все женятся – потому что им 30 лет. Спросите их, что такое брак, в ответ они скажут вам пошлую эпиграмму.
Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством.
Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?
Пока я не женат, что значат мои обязанности? Есть у меня больной дядя[12], которого почти никогда не вижу. Заеду к нему – он очень рад; нет – так он извиняет меня: «Повеса мой молод, ему не до меня». Я ни с кем не в переписке, долги свои выплачиваю каждый месяц. Утром встаю когда хочу, принимаю кого хочу, вздумаю гулять – мне седлают мою умную, смирную Женни, еду переулками, смотрю в окна низеньких домиков: здесь сидит семейство за самоваром, там слуга метет комнаты, далее девочка учится за фортепьяно, подле нее ремесленник музыкант. Она поворачивает ко мне рассеянное лицо, учитель ее бранит, я шагом еду мимо… Приеду домой – разбираю книги, бумаги, привожу в порядок мой туалетный столик, одеваюсь небрежно, если еду в гости, со всевозможной старательностью, если обедаю в ресторации, где читаю или новый роман, или журналы; если ж Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса, то требую бутылки шампанского во льду, смотрю, как рюмка стынет от холода, пью медленно, радуясь, что обед стоит мне 17 рублей и что могу позволять себе эту шалость. Еду в театр, отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный убор, черные глаза; между нами начинается сношение – я занят до самого разъезда. Вечер провожу или в шумном обществе, где теснится весь город, где я вижу всех и всё и где никто меня не замечает, или в любезном избранном кругу, где говорю я про себя и где меня слушают. Возвращаюсь поздно; засыпаю, читая хорошую книгу. На другой день опять еду верхом переулками, мимо дома, где девочка играла на фортепьяно. Она твердит на фортепьяно вчерашний урок. Она взглянула на меня, как на знакомого, и засмеялась. – Вот моя холостая жизнь…
Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края, – и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся: морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег – Му native land, adieu[13]. Подле меня молодую женщину начинает тошнить; это придает ее бледному лицу выражение томной нежности… Она просит у меня воды. Слава богу, до Кронштадта есть для меня занятие…
В эту минуту подали мне записку: ответ на мое письмо. Отец невесты моей ласково звал меня к себе… Нет сомнения, предложение мое принято. Наденька, мой ангел – она моя!.. Все печальные сомнения исчезли перед этой райской мыслию. Бросаюсь в карету, скачу; вот их дом; вхожу в переднюю; уже по торопливому приему слуг вижу, что я жених. Я смутился: эти люди знают мое сердце; говорят о моей любви на своем холопском языке!..
Отец и мать сидели в гостиной. Первый встретил меня с отверстыми объятиями. Он вынул из кармана платок, он хотел заплакать, но не мог и решился высморкаться. У матери глаза были красны. Позвали Наденьку; она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа Николая чудотворца и Казанской богоматери. Нас благословили. Наденька подала мне холодную, безответную руку. Мать заговорила о приданом, отец о саратовской деревне – и я жених.
11
Набросок этот, датированный 12 и 13 мая 1830 г., имеет автобиографический характер: 6 мая состоялась помолвка Пушкина и Натальи Николаевны Гончаровой. Опубликован в 1857 г.
12
В это время болен был дядя Пушкина Василий Львович. Он умер 30 августа 1830 г.
13
Моя родная земля, прощай (англ.) – неточная цитата из поэмы Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда» (прощание героя с Англией, из первой песни).