Фабрикант

– Благодарю вас, – руки господина дрожали и первые две спички сломались, прикурить получилось с третьей. – Курить захотелось просто до наваждения.

Он жадно вдыхал крепкий махорочный дым, в голове от усталости, голода и пережитых волнений зашумело как от вина, ноги сразу стали совсем ватными. Ангел на шпиле Петропавловского собора держал в руках крест и смотрел ввысь, не интересуясь копошащимися внизу крошечными людьми с их мелкими, по сравнению с вечностью, страстями. Противно скрипнула тюремная дверь и тотчас оглушительно захлопнулась за спиной коменданта.

– Добро пожаловать, господа министры. Заходи по одному. Начнём по списку. Коновалов Александр Иванович, министр торговли и промышленности.

Господин в пенсне отшвырнул цигарку и сделал шаг вперёд. Дверь за комендантом вновь приоткрылась, и высунувшийся матрос что-то ему прошептал.

– Хорошо, – ответил ему Павлов, а арестованным сказал: – Заходите скопом, времени нету поодиночке с вами возиться.

Группа арестованных под присмотром конвоиров вошла в холодное небольшое помещение, тускло освещаемое керосиновой лампой на столе. Под её чадящим светом сгорбившись сидел длинноволосый человек в круглых очках, похожий на музыканта или художника. Этот человек первым ворвался в зал, где заседало Временное правительство в Зимнем дворце и объявил его членов арестованными. Это он вёл пленников по утреннему Петрограду в Петропавловскую крепость.

– Товарищ Антонов, вот министры, – сказал помощник коменданта.

– Вижу, – ответил тот, хотя продолжал скрипеть пером по бумаге и даже не оторвал взгляд от документа. – Раздевайте, обыскивайте. Я протокол пока докончу.

– Сдаём шубы, они вам теперь без надобности. Тюремную одежду вам не выдадим, в своём сидеть будете, – Павлов повернулся к пленным.

Солдаты обыскивали оставшихся без верхней одежды заключённых, сданное и изъятое уносили в кладовую под замок. Затем всех выстроили в линию, товарищ Антонов, дописав, вышел из-за стола, встал перед ними и откашлялся.

– Прошу заслушать протокол о вашем аресте и расписаться напротив фамилий, – революционер с дворянскими чертами лица начал чтение.

В комнате после оглашения документа стояла тишина. Антонов оглядел пленников. На их безучастных лицах читалось лишь полное изнеможение.

– Н-да, – горько и неожиданно для всех вздохнул министр земледелия Маслов. – Вы меня в ту же камеру, что и царь Николай отправите? Я же здесь при нём сидел, как революционер. Царя свергли, а мне опять в тюрьму. За что на этот раз? За то, что я эсер, а не большевик? Я прежде всего социалист, товарищи.

– С вами потом разберёмся, – ответил Антонов. – Долго здесь не задержитесь, я полагаю, а пока подписывайте, что доставлены и арестованы.

– Не буду я вашу грамоту подписывать. Постыдились бы, товарищ большевик.

– Дело ваше, – равнодушно ответил главный. – Коновалов, распишитесь.

Бывший министр торговли долго вглядывался в бумагу, силясь сквозь пенсне найти свою фамилию в тусклом свете единственной лампы. Наконец нашёл и поставил благородно-размашистую подпись, отточенную регулярной практикой до последнего штришка. Тюремный конвойный взял его за локоть и отвёл от стола. «Пойдёмте, господин Коновалов», – чуть слышно сказал он. Нынешняя стража тюрьмы Трубецкого бастиона была недавно назначена вместо царских жандармов арестованным сегодня правительством. Они пошли по узкому коридору цепочкой, замыкал которую солдатик, давший во дворе министру закурить.

– Третьяков….Терещенко…Салазкин…. – Александр Иванович, следуя к камере слышал, как Антонов-Овсеенко выкрикивал фамилии вчерашних его соратников, будто комья земли кидал в крышку гроба.

Перед узкой, обитой железом дверью камеры остановились. Передний конвоир достал связку ключей, зазвенел ими, ища нужный. Наконец отыскал и противно заскрипел им в замочной скважине. Дверь открылась, камера готова была принять своего очередного постояльца.

Коновалов вошёл внутрь, огляделся по сторонам. «Тесновато. Впрочем, лучше, чем в могиле», – подумал заключенный без эмоций. Когда глаза наконец привыкли к еле начавшей сереть темноте, удалось рассмотреть вынужденное пристанище. Шагов десять в длину и пять в ширину, высокий сводчатый потолок с небольшим зарешеченным окошком под ним – вот и весь простор. Посередине поперёк камеры больничная кровать, вмурованная в стену. Рядом с ней небольшой стол, тоже намертво приделанный к стене. В углу крохотный умывальник и нужник. В изголовье кровати на панцирной сетке лежал свёрнутый в цилиндр тощий соломенный матрас, около него такие же хлипкие одеяло и подушка, рядом простыни и полотенца. Чувствовался промозглый холод, идущий от асфальтового пола, покрытого пошарканной краской.

«Долго я тут не протяну», – подумал Александр Иванович, вспомнив чудом вылеченный туберкулёз, и тотчас же зашелся в приступе кашля. В носу тоже стало влажно. Он нашёл в кармане носовой платок. «Рубашка несвежая», – пришла неуместная мысль, Коновалов удивился её нелепости и расстелил кровать. Лёг, не раздевшись, и укутался тощим одеялом. «Интересно, что убьет меня раньше: вернувшийся туберкулёз или пуля красноармейца, когда на расстрел поведут», – подумал он. Министр не спал почти двое суток. Прошлой ночью отдохнуть получилось от силы часа четыре, с тех пор сутки на ногах в постоянном нервном напряжении. Поначалу мозг не отключался, в каком-то вялом оцепенении еле-еле роились мысли, наползая одна на другую, без всякой связи друг с другом. Какие-то обрывки воспоминаний, переживания минувшего дня, осознание, что сегодня смерть была совсем близко.

Наконец организм не выдержал, незаметно подкралось забытьё. Начал сниться яркий сон. Будто он вновь сидит в Малахитовом зале Зимнего дворца. Большевики уже предъявили ультиматум о капитуляции, министры Временного правительства ждут помощи, во все концы отправлено известие об их отчаянном положении, но на улице, кроме солдат и матросов с красными повязками на рукавах и шапках, никого не видно. На Неве лениво замерли корабли большевиков, угрожающе целя орудиями. Надежда тонкой струйкой утекает, как тает папироса в руках, как тает расстояние на циферблате часов, показывающих время, оставшееся до истечения ультиматума.

– Идут, господа, идут. Спасены! – кричит кто-то.

Он подходит к окну и видит, как через Дворцовую площадь идёт толпа мужчин и женщин, раздвигая большевиков. Те почему-то не сопротивляются и не препятствуют.

– Здесь не меньше тысячи человек, а нам и пятисот хватило бы с лихвой, – радуется тот же голос.

Коновалова смущает, что он не видит в руках у спасителей никакого оружия, да и лица их неуловимо знакомы. Так бывает – видишь человека, и понимаешь, что точно уже встречался с ним, но где и когда, забыл. Силишься вспомнить, но память подкидывает всё не то, и не то, будто дразня, а ты мучительно продолжаешь искать ответ.

Вот уже топот на лестнице рядом. Наконец, впереди идущие входят в зал. Не врываются, как давеча большевики – бешено, словно волна, со своими руководителями, будто пеной, в авангарде, а степенно, не спеша, деловито и аккуратно выстраиваясь в ряды. И тут память сдаётся – да это же работники моих фабрик! Вот администраторы, вот самые опытные работники. Все обстоятельные и серьёзные.

– Александр Иванович, вы арестованы, – говорит главный инженер, стоящий впереди с какой-то бумагой.

– Господа, вы что? Эдуард Николаевич, вы в своём уме? Вы почему работу оставили? – Коновалов и остальные министры смотрят в недоумении.

– Забрать вас пришли и вернуть на фабрику. Водворим под арест в вашу квартиру в Бонячках2. Будете на предприятии, покуда тут не разберутся. Хватит, побаловались и будет.

– Мне в Бонячки сейчас никак нельзя. Судьба России решается, господа. Ленин хочет власть захватить, солдат своих послал. Страну потеряем и всё, за что боролись.

– Дело вы своё потеряете, которое ещё прадед ваш начал. У нас агитаторы ходят, соблазняют Совет депутатов выбрать, чтобы рабочие сами предприятием управляли, по своему разумению. Это же дикость. Что же, теперь дворник сам будет решать, мести ему двор или нет? Рабочие голосовать, кому сегодня на смену выходить? А ответственность за успех или неудачу на ком? На соседних фабриках такое уже провернули, так там всё дело встало. Нам этого не надо. Пожалуйте назад, Александр Иванович. С Россией пусть сами разбираются – хоть монархия, хоть республика, а нам без вас никуда.

2

Сейчас город Вичуга Ивановской области.